Пламя и ветер - [36]

— Почему же? — пробурчал пекарь. — Мне он как раз нравится.

Жизнь у Розенгейма была совсем не такая легкая, как казалось многим.

С мешком ходил он по дворам и выкликал:

— Старье берем! Бутылки, тряпки, шкурки!

За ним бежали мальчишки и передразнивали:

— Стахье бехьем, тхяпки, шкухки!

Розенгейм не обращал внимания, будто и не слышал. Его это мало беспокоило.

Когда же с ним ходил сын Густав, длиннорукий здоровый малый, сорванцы только поглядывали издалека и не решались задирать. Густав этого не терпел.

Розенгейма постоянно мучила мысль о судьбе этого сына. Что с ним станется, когда его, отца, не будет в живых? Ничего Густав не умеет, ничему не выучился, какой-то растяпа. Ну ладно, это невелика беда, будь у него то, чем еврей может похвастать — смекалка. Но вот смекалки-то у него и нет ни капельки — он совершенный сосунок.

— Нынче у нас нет шкурок, пан Розенгейм, — сказал Хлум. — Ни козьих, ни заячьих. Только малость тряпья, от которого я охотно избавлюсь.

— Розенгейм не выбирает, пан пекарь. Розенгейм берет все, всякий хлам, который в доме только мешает, старую одежду, мешки, кости, стекло. Ну, конечно, самый выгодный товар — шкурки. М-да, что за жизнь у старого еврея? Одни огорчения. И чем дальше, тем хуже, нынешний год совсем трудный. Шкурки можно купить только у Фассати или у Пухерного, больше негде. Ну, конечно, и Глюк мог бы продать мне кое-что, да разве он продаст, этот жмот. Он бы меня в ложке воды утопил.

— Видно, вы ему чем-то не угодили?

— Вот уж нет, так нет, пан пекарь. Чтоб я не сошел с этого места, если вру. Я никому ничего дурного не сделал, а уж Глюку и подавно. Но понимаете ли, он из рода Леви, это у нас, евреев, все равно что княжеский род. А я рядом с ним ничто. Червяк, клоп, вошь. Его возмущает моя бедность. Когда он умрет, на его надгробном камне будут высечены четыре перста. А у меня? Да и будет ли надгробный камень, кто мне его поставит? Очень он мне нужен! Что я — буду ходить разглядывать памятники после смерти? Я об этом мало беспокоюсь, не то что Глюк, мой друг Глюк с Малой площади.

— Глюка возмущает ваша бедность? Правильнее было бы, чтобы возмущались вы, глядя, как он благоденствует, не трудясь, — сказал Хлум, закуривая трубку.

— И верно, разве это труд — скупать и продавать зерно! — подхватил старьевщик. — Справедливо ли богатеть таким способом? Мужики приходят к нему сами, да еще упрашивают купить. А он сидит себе в конторе, над ним ни дождь не каплет, ни снег не идет, торгуется до последнего с мужиками, да все жалуется, будто его совсем разорили. Потом запишет что-то в книги, вот и вся его работа: куплено, мол, за столько и за столько. Купит хлеб, продаст и даже не видит этого хлеба. Черк пером тут, черк там — и загребает тысячи.

— Неплохо, если и сотни, — ухмыльнулся Хлум в свои пшеничные усы.

— Если взглянуть в корень, так можно сказать, что крестьяне пашут, сеют и жнут только на него одного. Глюк может заказать себе склеп, как целый дом, — продолжал Розенгейм. — Княжеский склеп! — в сердцах добавил он.

Хлум рассмеялся, помогая старьевщику запихивать в мешок тряпье.

— Вы попали в самую точку, пан Розенгейм, честное слово. Так оно и есть! На кого, в самом деле, работают наши крестьяне? Они думают, что на себя, да ошибаются. Где там! На налоги да на Глюка, на Пухерного и других таких же. Не будь их, наш товар был бы куда дешевле. И крестьянам жилось бы легче. Представляете себе? А ведь социалисты уже давно выдвинули лозунг — не работать на тунеядцев, — задумчиво сказал пекарь, уставившись в пол.

Но Розенгейм, поглощенный мыслями о Глюке, не слушал Хлума.

— Князь! — воскликнул он с усмешкой. — Он будет иметь княжеские похороны! Склеп как целая усадьба, как замок, все из камня, из мрамора, сделано на века. И золотая надпись Hier ruht Herr Gluck von... [22] Конечно, он бы очень хотел быть «фон». — Розенгейм не на шутку рассердился. — Получить титул как лишеньский Данек! Не будь он такой скупердяй, уж он бы купил себе баронское звание.

— Как лишеньский Данек, — согласился пекарь. — Этот чешский выродок пожертвовал тридцать тысяч на немецкий «шульферайн»[23], за это император дал ему титул «фон Эссе». Эссе значит горн, кузнечный горн. Он, стало быть, человек от горна. Это за то, что он дал деньги на онемечивание чешских детей, понимаете, Розенгейм? Уж мы ему когда-нибудь за это поджарим задницу!

— Тридцать тысяч! — Розенгейм всплеснул руками. — Такие деньги! Даже представить себе трудно. Ну, а Глюк, уж не знаю, немец он или чех, ни гроша не даст, скорее удавится. Но на могильный памятник он отложил — солидные деньги, будьте уверены!

— Камень ли, мрамор ли — не пух, под ним лежать или на нем одинаково жестко, — задумчиво отозвался Хлум. — А в склепе покойник почти не гниет. — Он продолжал серьезно и даже с воодушевлением. — Надо хоронить людей в лесу, среди природы. — Он обратил к собеседнику свое круглое лицо. — Вы же знаете наши кладбища. Свалка ржавых крестов и топорных ангелов, иной раз просто страшилище, а не ангел. Покойников надо сжигать, как сжигали их наши предки, чтобы мы являлись на небо очищенные огнем.