Пламя и ветер - [37]

Старьевщик усердно кивал, но молчал, и по его смущенному лицу было видно, что он совсем другого мнения насчет погребения и памятников, кремации и царствия небесного.

— А вы что скажете? — напрямик спросил пекарь.

Розенгейм пробормотал что-то невнятное и очень обрадовался, когда в лавку вошел его сын Густав. Выпрямившись и оставив в покое мешок, он громко прикрикнул на сына:

— Ты где прохлаждаешься, вместо того чтобы помогать мне? О горе мое!

Хлум даже удивился: какой зычный голос в хилом теле.

Густав сделал вид, что к нему это не относится. Он вежливо поздоровался с Хлумом и, увидя Петршика, сказал малышу:

— Хорошая у вас лавка, верно? А когда ты вырастешь, то сделаешь ее еще больше, построишь второй этаж. Ты тоже станешь пекарем, Петршик. Будешь весь город кормить булками и хлебом.

Розенгейм высморкался, извлек из кармана старый, истрепанный кошелек, похожий на раздавленную жабу, и осведомился, сколько он должен.

— Да за что с вас брать! Я рад, что избавился от этого хлама. Вам бы еще следовало брать с меня... И вот что я еще скажу вам насчет кладбищ, — вернулся он к прежней теме. — Глупая затея — устраивать кладбища для всех отдельно — для католиков, евангелистов, иудеев. Как будто люди и после смерти не поладят между собой.

— Верно, верно, — кивал Розенгейм, низко кланяясь. — Мудро вы рассуждаете, пан Хлум. Вам бы быть у нас бургомистром, то-то был бы в городе порядок!

Закинув мешок за плечи, он направился к выходу, но в дверях остановился.

— Вон идет мой конкурент, — воскликнул он, показывая на улицу.

Тряпичник Банич шел за своей собачьей упряжкой, высокий, прямой и такой же тощий, как и его запыхавшиеся собаки.

Розенгейм усмехнулся.

— Какой он торговец! И чем только живет человек. Бедняга! — добавил он сочувственно.

Густав тем временем играл с Петршиком.

— У меня будет белая лошадь, — воскликнул мальчик. — Хочешь я возьму тебя в кучера, Густа?

— Согласен! — отозвался подросток. — Только чего ждать — я хоть сейчас возьмусь за работу. Садись на плечо. Н-но, поехали, трогай. — И он поскакал с малышом по лавке.

В этот момент с улицы послышались крики детей, и Густав остановился.

— Что там случилось?

Увидев поводыря с медведем, Густав и Петршик очень обрадовались. Поводырь бил в бубен, а косматый зверь рычал и, переступая с ноги на ногу, вставал на задние лапы и кружился. Это был явно добрейший медведь, который рад повеселить детей.

На Страшинской улице слышался радостный визг, хозяйки выходили за ворота, выносили скромные остатки обеда, — угостить поводыря и медведя.

Медведь, пыхтя, отдавал честь, приплясывал, — был просто прелесть. Перед ним, совсем близко, прыгала дочка молочницы Лашковой бойкая Кристинка. Косматый зверь урчал, вертелся и вдруг сердито рванулся и лапой сбил девочку с ног. Поводырь дернул цепочку, продетую в ноздрю медведя, и ударил его бубном. Экая досада, так хорошо шло представление, и вот все пошло насмарку!

Девочка упала на землю, плача от испуга и боли, лицо у нее было сильно поцарапано. Но потом она быстро вскочила и убежала.

— Такая маленькая, а до чего озорная! — хором объявили соседки. — Погодите, она еще покажет себя!

Кто-то предостерегающе закричал:

— Берегитесь, идет Рейголиха!

Рейголиха держала за руки двух сыновей. Она была пьяна и пошатывалась. Подойдя ближе, она стала визжать и хохотать, а когда на нее прикрикнули, и подавно разошлась, вопя, что может делать все, что ей вздумается, осыпая бранью каждого, кто попадался ей на глаза.

Люди быстро расходились.

— И не стыдно вам ругаться? — укоризненно сказал Рейголихе Хлум, стоя в дверях своей лавки. — Ведь у вас двое детей, не мешало бы вести себя поскромнее. Будь вы одинокая, еще ладно. Но что о вас со временем подумают ваши сыновья?

Рейголиха замолкла и неверной походкой направилась вместе с детьми в поле; поводырь потащил своего медведя к дому трактирщика Фассати, решив, что там, на площади, самое подходящее место для нового представления.

— Пьяный мужик — это еще куда ни шло, — обратился к Хлуму Чешпиво, который тоже вышел на дорогу, привлеченный шумом. — Но баба! Привязать бы ее к дереву да поучить кнутом!

— В старые времена так и делали, только это мало помогало, сосед, — возразил Хлум. — Помнится, Рейголиху выгнали с работы от Ружовых, когда она затяжелела. С тех пор и бродяжничает. С двумя детьми никто ее не берет. Если бы дать ей жилье и сносную работу... Например, если б община...

— Почему же вы сами не возьмете ее? — перебил его Чешпиво. — Почему вы берете на работу только тех, кого знаете, только порядочных и работящих людей? А?

Хлум пожал плечами. Неохота признаваться, а ведь Чешпиво прав. Но, может быть, и не совсем: разве Рейголиха не была когда-то такая же, как другие девушки?

— Вот то-то и оно! — Каменщик сдвинул шапку на затылок и, видя, что пекарю нечем крыть, продолжал: — Все ее сторонятся. А выпороть бы ее в воскресенье на Большой площади, при всем честном народе, сразу бы с нее дурь соскочила, перестала бы бродяжничать и воровать. Тогда бы она и работу нашла, пан Хлум. С такими иначе нельзя.

— Вам бы жить в средние века, — весело подмигнул пекарь.