Пламя и ветер - [35]

Странное существо человек, у него короткая память. Вот и она забыла своих умерших детей. Боже, не гневаешься ли ты на меня за это? Ведь я молюсь тебе каждый день и часто опускаю деньги в церковную кружку, забочусь о детской могилке, поставила на ней двух фарфоровых ангелочков, летом она вся в цветах.

В будни Мария продавала товар в лавке, а по воскресеньям с утра надевала шелковое платье, кольца, браслет и с молитвенником и четками в руках шла в костел. Встречные раскланивались с ней, она улыбалась и кивала в ответ. Она гордилась своим положением: как-никак она не простолюдинка, а мещанка!

Когда она шествовала с Петршиком, знакомые останавливались и, ущипнув ребенка за щечку, — при этом мальчик смущался, — говорили:

— Весь в отца. Как две капли воды.

Или:

— Вылитая мать, честное слово, только волосы отцовские.

Войдя в притвор, Мария, прежде чем осенить себя крестом, оделяла теснившихся там нищих. Они вполголоса бормотали молитвы и, чтобы возбудить к себе жалость, строили гримасы, стараясь придать лицу выражение безутешного горя и походить на изваяния великомучеников, которые они видели в костеле.

Прилепившись к этому островку ничем не прикрытой нужды, тут же иногда стоял на коленях Альма Вальти.

— Этому дурню ничего не давайте! — дружно кричали нищие приветливо улыбающейся Марии. — Он не заслужил милостыни, может работать!

Жена пекаря не обращала внимания на возгласы.

— Он молодой, здоровый, — злились нищие. — Позорит только всех нас!

Но Мария клала монетку в немытую руку Альмы, она не делала разницы между нищими.

— Он все равно пропьет! — кричали конкуренты.

Нищие вечно не ладили, отталкивали друг друга локтями, ссорились, иной раз отчаянно дрались.

Больше других скандалила старуха Симайзлова, бывая танцовщица и цирковая наездница. Она держалась нагло и независимо, ходила с палкой, припадая на правую ногу. Говорит, сломала ее, свалившись с лошади. Ох и остра на язык! Когда она помрет, нищие вздохнут спокойно, да и не они одни, а вся община, хоть с нею и кончится древний род: она уверяет, что ее предок был правой рукой графа Вртбы, чуть ли не камердинером.

Нарядная, пышущая здоровьем Мария Хлумова вошла в костел, думая о том, что и она когда-то была очень бедна; какая отрада помогать людям в нужде, благо есть из чего!

Петршик всегда с волнением глядел на образ св. Микулаша[21] в главном алтаре. Строгий старец в высокой золотой митре держит в руке большой, загнутый наверху золоченый посох, а в левой руке у него миска яблоками.

— А для кого эти яблоки, мамочка? — почтительным шепотом спрашивает Петршик.

— Для послушных детей. Будешь слушаться, он и тебе принесет, — отвечает мать, наклоняясь к сыну. Глаза се сияют.

Петршику хотелось бы получить не яблоки, а красивый золотой посох. Поиграть бы с ним на песке, во дворе у соседей. Ух, как этот посох сверкал бы на солнце!

Не тот ли это святой Микулаш, что каждый год приносит подарки хорошим детям?

Нет, не тот, не похож. Наверное, его брат.

2

Под хлебной печи потрескался, пришлось выкладывать его заново. Это работа на несколько дней, но Хлум придумал способ делать его по частям, не прекращая выпечки хлеба.

Каменщик Чешпиво, которого он подрядил на эту работу, был на ногах днем и ночью. Сейчас он, весь измазанный, вылез из пекарни и, завидев пекаря, беседовавшего со старьевщиком Розенгеймом, сплюнул и закричал:

— Тебя еще тут не хватало, жид пархатый! Чего тебе надо в христианском доме? Будь я тут хозяин, я бы тебя на порог не пустил!

— Да наградит вас господь бог за любовь к ближнему, пан Чешпиво, — принужденно улыбнувшись, ответил Розенгейм.

Чешпиво хотел прикрикнуть на него и даже замахнулся, но Хлум заслонил Розенгейма.

— Что дурного он вам сделал, пан Чешливо? — резко спросил он. — Занимайтесь своим делом, а его оставьте в покое. Христианин он или нет, не в этом суть. Я в свой дом могу позвать всякого, кого мне вздумается. А вы в свой.

— Христа распяли, проклятое племя! — не унимался Чешпиво, злобно косясь на Хлума, и с обиженным видом пошел продолжать работу, но потом повернулся и пробормотал:

— Вот в России знают, что с ними делать, давят почем зря этих кровопийц.

— Мне все равно: христианин, еврей или магометанин, был бы порядочный человек, — сказал Хлум Розенгейму, не обращая внимания на Чешпиву. — Впрочем, магометан я, сдается, не видел ни разу, разве что статую турка на Каменном мосту, в Праге. А вот вы, пан Розенгейм, живете честно, никого не обманываете, правильно воспитали своих детей, за это вы мне нравитесь.

Старый Розенгейм привык ко всему — к брани, пинкам, только не к похвале. Слова пекаря растрогали его чуть не до слез.

— Дети у меня хорошие, чтоб я так жил, пан пекарь, — отозвался он, учтиво кланяясь. — У всех солидное занятие. Со временем будут зарабатывать — дай бог! Один приказчиком в колониальной лавке, другой на выучке у дяди в Пршештицах, будет торговать тканями. Уж я недоедал, недосыпал, поверьте! Не буду, конечно, хвалиться. — Он помолчал, косясь в угол лавки, потом огорченно вздохнул. — Вот только Густав у меня недотепа, никчемный парень, пан Хлум. Да простит меня бог, но это так. Что с ним станется, когда я умру? Ни к чему он не пригоден, лентяй страшный. Может, он и не виноват, — поскребыш наш младший, — такие всегда или очень способные, или вовсе никчемные. Ничего не попишешь, мой, видно, из никчемных.