Пламя и ветер - [171]

Сватомир в испуге вытаращил глаза и поспешил к своей тачке.

— Шабаш! — закричали по ту сторону плотины.

Нового пациента положили в палате второго этажа; случайно там не было других больных. Он не приходил в сознание, бредил и порывался вскочить с постели, изо рта у него шла кровь. Даже после наркотиков он не утихомирился.

Вечером прибежала Мария Хлумова, но ее не пустили к сыну.

Доктор Войтех Клен успокаивал ее, мол, состояние Петра не настолько угрожающее, чтобы опасаться самого худшего. Будем надеяться. Петр молод, он поправится, будь ему лет пятьдесят — было бы куда хуже.

Мария в слезах вернулась домой.

Всю ночь Петр метался в беспамятстве. За ним ухаживала сестра милосердия, монахиня Вероника. Она клала ему холодные компрессы на лоб. Доктор Клен заходил ночью несколько раз.

— Это серьезно, очень серьезно, — ответил он на вопрос Вероники. — Трещина в нижней части черепа. Будь он здоровяк, силач, другое дело, но вы сами видите, в нем не больше шестидесяти килограммов.

— Он — гимназист, — сказала Вероника. — А записали его как землекопа.

— Он работает на плотине.

— Образованный человек, и не стыдится такой работы.

— Видно, не на что было жить. А голодный ничего не стыдится, даже нищенской сумы. Да и почему бы ему брезговать честным трудом землекопа? Физический труд вовсе не унизителен, Вероника, это глупый предрассудок.

6

Плигалова долина расцветала, там слышалось пение птиц, шелест листвы, журчанье ручья.

На плотине, у мельничного шлюза, уселись два гимназиста. Они не пошли на занятия, — уж очень хороша погода! Один из них, Криштоф Нехиба, зарисовывал в блокнот сине-зеленую заводь, в которой отражались деревья и небо, его товарищ Ян Залеский, раскрыл потрепанный томик стихов Махи, взятый в библиотеке, и стал читать вслух:

Желетинка-роща

манит синей тенью.

Пробегают серны

под густою сенью.

Там я повстречался

с серной белоснежной —

сказочно прекрасной,

несказанно нежной.

Далеко от Праги

видел я то чудо,

его отсвет в сердце

я принес оттуда.

Я по тем деревьям

день и ночь тоскую,

жажду окунуться

в тень их голубую.

Золотые слезы

сыплет звездный вечер...

Лучше серны белой

никого не встречу!

— Вот видишь, тут ясно написано, что Маха побывал в этих местах — как я тебе и говорил! И влюбился в дочку лесничего из Желетинки, — дочитав, сказал Ян. — Он тут выступал в спектакле, после спектакля был бал, Маха танцевал только с ней...

— Будь добр, Гонза, дай мне прикурить, я не могу залезть в карман, — попросил Криштоф. — Спасибо. Как это там сказано:

Пробегают серны

под густою сеныю...

Но это не берлинская лазурь!

Желетинка-роща

манит синей тенью.

Пробегают серны

под густою сенью... —

снова продекламировал Ян.

— Как красочно! Как будто картина написана художником.

— Так ведь Маха также и рисовал. Но это прежде всего удивительно музыкально.

— Хотел бы я так нарисовать!.. Откуда ты знаешь об этом?

— От моей квартирохозяйки.

— Твоя Данькова, я вижу, знает все, где, когда, что было и даже то, что будет.

— После спектакля состоялся бал. По тем временам, милый Гонза, это было событие. Не то что нынешний гимназический вечер, когда над душой у нас торчит законоучитель и считает, сколько кружек пива ты выпил. Вот Маха и... влюбился в русалку, в эту желетинскую фею, — подхватил Криштоф и выругался. — Эх, черт, я — бездарный пачкун. Опять не получается!

— Он бывал тут и через почтальоншу Вытейчкову посылал той девушке книги. Ее, говорят, звали Маринка, а фамилии никто не помнит. Просто Маринка, дочь лесничего.

— Наверное, она была красавица. Представляю себе: семнадцать лет, светловолосая, грациозная, синеглазая. Белоснежная серна!

— Нет, темноволосая с серо-зелеными глазами!

— Как Ева, скажи прямо! Ты о других глазах или волосах и думать не можешь.

— По-видимому, так.

— Эх, я пачкун! Не получилось! Ничего не умею, бездарность! — рассердился Криштоф, смял листок и отбросил его. «Такая красота, а я все изуродовал», — с горечью думал он.

— Семья Махи родом из Мешетиц, там родился и мой отец. А отец Махи учился на мельника, жил на Седлецкой мельнице. Карел Гинек еще гимназистом ездил на каникулы в Мешетице и, говорят, любил бродить по лесам. Однажды он даже провел целую ночь в развалинах крепости Звержинец.

— Романтик!

— Не правда ли, очень интересно узнать, где набирался впечатлений любимый поэт? По-моему, юношеские впечатления самые глубокие. Приятно было бы походить там, где он ходил.

— А не хочется тебе написать что-нибудь об этом крае, о Желетинке, о долине и запруде?

— Не хочется, ты, умник! Просто мне приятно сознавать, что здесь бродил великий чешский поэт, сердце его было переполнено любовью, уста пылали. Может быть, у этой самой плотины он и Маринка стояли и смотрели на воду, может быть, вот тут творец «Мая» целовал девушку, чья краса все собой затмила.

— Вот и надо было запруду назвать Маринкина запруда, — отозвался Криштоф, не отрываясь от рисования, и, помолчав, добавил: — По-твоему, Маха именно здесь целовал прекрасную девушку? Я бы тоже не прочь! Например, Еву, ха-ха! Изменницу Еву.

— Мне она не изменяла, это тебе, бедняге.