Пламя и ветер - [172]

— Почему же мне? Я не признавался ей в любви. Она мне нравится, вот и все. От симпатии до любви далеко.

— На твоем месте я бы не стал этого утверждать.

— Ну ладно, хватит. Ты мне лучше скажи-ка, что такое гений? Ученые якобы говорят, что гениальность сродни безумству. Каждый гений по-своему ненормален.

— Маха гениален, а безумен он не был. Врхлицкий, по-твоему, тоже помешанный?

— А Алеш? Впрочем, в наших средних школах о художниках почти ничего не узнаешь.

— Конечно! Если родному языку учит тупица, то весь класс твердит с его слов, что Маха эпигон Байрона, Врхлицкий — Виктора Гюго, а величайший поэт всех времен — это Гете.

— По личному мнению директора городской школы, который, как тебе известно, факультативно ведет у нас в младших классах рисование, Алеш способен только разрисовывать дешевые календари.

— Нас учат, что у малого народа, как мы, не может быть великих людей. Мол, только великая нация, немцы способны дать миру гениев.

— Может быть, так учат только в нашей гимназии, потому что у нас всем верховодит законоучитель. Ведь он — исповедник жены престолонаследника!

— Может быть. Например, я знаю от приятеля, что в Градце Кралове все иначе. Там вообще в городе другой дух. Там не допустили бы, чтобы одаренный человек прозябал.

— Ты имеешь в виду Хлума?

— Говорят, он при смерти.

— Не зайти ли к его матери, разузнать о нем?

— А что она о нас подумает? Проявляем внимание, только когда его постигло несчастье.

После долгого молчания Ян сказал:

— Все мы какие-то... недружные.

— Каждый, как улитка, сидит в своей раковине.

— Мой отец говорит, что неискренность и недоверие к людям, лицемерие, вероломство и угодливость свойственны порабощенному народу. Я думаю, он прав.

— Еще как! Мы должны стать свободными. — Криштоф снова взялся за карандаш, бумагу и краски. — Черт меня побери, если я наконец не схвачу этот колорит, — сказал он с ожесточением.

Солнце поднималось все выше, в запруде прибывало воды, шум водостока усиливался, вода ревела среди тихих старых деревьев, росших вдоль ручья, вплоть до самой Плигаловой мельницы, которую заслоняли дубы и ольха.

«Они любили друг друга, горячо любили», — думал Ян. — Интересно, почему они расстались? — произнес он вслух.

— Кто, Маха и его желетинская серна? Нетрудно угадать! Бедный студент и богатая невеста. Конечно, вмешались дорогие родители. Желетинский лесничий — это, друг мой, в те поры был почти дворянин.

— Бедный студент, к тому же поэт и актер! Ты прав. Девушке из богатой семьи не полагалось встречаться с такими... как бы это сказать... голодранцами.

— В те времена! Как будто сейчас стало иначе!

— Представляю себе, Криштоф, как грустила эта красавица, когда ей запретили встречаться с Махой! Ходила, наверное, в тоске тут, по берегу, вспоминая дни былого счастья.

— Э, кто знает, как было дело, сентиментальный ты человек! Может быть, она сама сказала Махе «прощай навсегда» и стала встречаться с другим. Не знаешь ты, братец, женщин, — басом добавил Криштоф.

— А уж ты-то их знаешь, ты можешь о них порассказать, циник! — ощетинился Ян.

— Все женщины корыстны, это я знаю и могу тебе сказать, что давно излечился от всяких любовных иллюзий.

— С тех пор как перестал носить короткие штанишки, да? — рассмеялся Ян.

— Не смейся надо мною, — помолчав, сказал с горечью Криштоф. — Лучше пожалей. Погляди, опять я все испортил. Разве это тени? Все это никуда не годится! А свиду кажется так просто! Нет у меня таланта, ни к чему я не годен! — И он опять раздраженно скомкал листок и швырнул его в бурлящий ручей. Поток тотчас поглотил бумажку; она вынырнула только у самой излучины, с минуту покрутилась на поверхности воды и опять исчезла.

Молодые люди следили за ней, потом, подняв взгляд от пенящегося потока, переглянулись, им показалось, что они возвратились из какого-то фантастического путешествия. Где они были, что пережили за эти несколько минут? Или все это им только привиделось?

— Искусство не так просто, как кажется, — сказал наконец Криштоф. — Оно поглощает человека целиком... как вот этот поток мою бумажку.

Его слова почти заглушал шум воды на плотине.

Но Ян понял его и задумчиво отозвался, прикрыв ладонью глаза от ослепительных лучей солнца, проникших сюда сквозь густую листву:

— Так же, наверное, и любовь.

— Да, она поглощает человека целиком, — повторил Криштоф.

Нахмурившись, он созерцал легкую рябь на запруде, вдруг встрепенулся и схватил Яна за плечо так резко, что оба чуть не упали с плотины.

— Ты видишь?

— Что?! — удивился Ян. — Что случилось?

— Вода! Она стала совсем другая, чем была минуту назад! Видишь, какие краски? Как они могли измениться за одну минуту? И весь пейзаж словно изменился — и деревья, и зеленый берег, и водная гладь. Она была зеленая, синяя и золотистая, а стала белая, желтая и серебряная. И черные, совершенно черные полосы. Или темно-синие? Как у Махи?

Ян покачал головой.

— Я не замечаю, чтобы все так переменилось. Не вижу никакой разницы.

— Ну что ты! Не замечаешь?! Да ведь все, все краски совсем другие.

— Я только слышу, что быстро течет время. Как та вода. Слышу, как вскачь несется жизнь на земле. Наша с тобой жизнь, друг мой.