Пламя и ветер - [168]

— Часто люди лицемерят по самому пустяковому поводу, даже когда это никому не нужно.

— Иные лгут и самим себе.

— Возможно, — согласился Роудный. — Да и как может быть иначе, если родители с детства учат своих отпрысков притворству и лжи? А те, выросши, то же самое внушают своим детям. В социалистическом обществе этого не будет. Зачем социалистам говорить одно и думать другое? Перед кем им притворяться, к чему лгать и обманывать?

— Скорей бы уж наступил социализм! — вздохнул Густав.

— Выведутся такие типы, как Габада, потому что не станет тех, кому они служат.

Поговорили еще о Габаде, наконец Грдличка не выдержал:

— Хватит уж об этом адвокатишке и его благодетелях! Осточертело! Вернемся лучше к нашему славному поэту Хлуму, он больше заслуживает внимания.

— Что ж еще о нем говорить, мы уже все обсудили. Конечно, надо было сделать это при нем, как принято, когда обсуждают проступок члена организации. Я бы еще поставил ему «на вид» за то, что он теперь редко показывается.

— Видно, устает от работы на пруду. Пока снова не привыкнет, — покачал косматой головой Густав; он опять отпустил усы.

— Я вам скажу, в чем дело: Петр влюбился и по вечерам строчит письма. — Грдличка потер руки. — Любовь — величайшая сила в мире, против нее ничего не поделаешь, верно, Густав?

Густав сделал кислое лицо.

— Пришло письмо от моей. Простудилась, слегла. Вместо того чтобы попасть на сцену, откуда, как говорится, виден весь мир, попала на больничную койку, с которой всего виднее кладбище. Писала мне, что лежит в больнице, болела воспалением легких, вспоминает Юлиньку и плачет.

Розенгейм не сказал, что Цилка слезно умоляла сжалиться над ней и послать ей денег, потому что она осталась без гроша. Никому на свете он не признался бы, что выполнил эту просьбу.

— В кого же влюблен наш молодой товарищ? — после долгой паузы спросил Роудный.

— В дочь учителя Голины — Еву. Ничего не скажешь — у Петра неплохой вкус, — сказал Грдличка, тряхнув шевелюрой, и погладил свои усики.

— Голина — порядочный человек, — отозвался Роудный. — Он не состоит ни в какой политической партии, потому его и перевели сюда. Но оказалось, что он мыслит разумно, реалистически и голосует за социал-демократию. Здравомыслящий человек.

— Петр скоро идет призываться, — сообщил Грдличка перед уходом. — Я ему посоветовал, что делать.

4

Петр последовал совету Грдлички: целый день накануне призыва постился, пил черный кофе, курил крепкие сигары, а утром, перед тем как идти на комиссию, выпил уксуса с мелом. Он ослабел, как осенняя муха, цвет лица у него стал желто-зеленый. И обошлось — угроза миновала: его не взяли. У Петра едва хватило сил дойти до почты, послать телеграмму Еве Голиновой, своей Еве!

В дни, когда Австро-Венгрия усиленно вооружалась и увеличила контингенты новобранцев на двести пятьдесят тысяч человек, Петр не был призван!

Ему хотелось сообщить эту новость также и Роудному, но он с трудом дотащился до дому и пролежал в жару больше недели и даже не в состоянии был встретить на вокзале Еву, которая впервые после отъезда, — а прошло уже три недели, — возвращалась домой. Они увиделись только вечером, в читальне. Им показалось, что они знакомы по крайней мере года два, — так много писем они написали друг другу, столькими воспоминаниями детства и юности поделились в этой переписке. Теперь, казалось, остается только обняться и расцеловаться.

Петр и Ева вышли на улицу. Был вечер. Кругом благоухали уже начавшие расцветать сады.

Ева была сдержанна, холодна, ее губы и все лицо как-то поблекли, не светились, как прежде, радостным возбуждением. Уж не больна ли она?

— Мне нужно сказать вам что-то важное, — сказала она. — Мои родители узнали о наших встречах.

— И запретили вам встречаться со мной? — вырвалось у Петра.

— Вам следовало бы учиться, а не проводить время за картежным столом в ожидании весны, когда вы сможете заработать две-три сотни на земляных работах, — сказала она, побледнев от волнения. — Откровенно говоря, вы мне уже не так нравитесь, как прежде.

— Уверяю вас, что и сам себе я совсем не нравлюсь! Наверное, нравлюсь даже меньше, чем вам. Но у вас есть то преимущество, что вы можете отвернуться от меня, когда вам вздумается, а я не могу вылезти из собственной кожи, оставить ее тут на дороге и убежать.

— В самом деле?

Она остановилась, и Петру показалось, что она сдерживает смех. Под широкой шляпкой блеснули в темноте зеленые глаза. Потом Ева спросила ровным, словно учительским голосом:

— А какие отношения были у вас с Лидой Рандовой и с Мартой Ержабковой, сейчас уже женой этого... как там его, помещика из Старого Седла? И с Кларой Фассати, что вышла за землемера Схованека? Я все знаю!

— Все знаете, все мои прегрешения? А от кого же, смею спросить?

Ева, поколебавшись, ответила:

— От моей мамы. — Она помолчала. — Ей прислали письмо. О вас. Она дала мне прочитать.

— А подписался автор письма? Нет, нет, я не спрашиваю имени, хочу только знать, подписано ли оно.

— Не подписано. Но правда это или нет, Петр?

— Ах, Раньков, Раньков, родной город! — воскликнул Петр. — Все ты знаешь, самые интимные тайны каждого из нас, и спешишь поделиться ими. В Ранькове всегда найдутся любители писать анонимки в тиши ночной!