Пламя дьявола - [38]

Но Витас заметно расслаблялся под давлением ее пальцев. Она это чувствовала.

Он выговорил лениво:

— Руки у тебя, как бабочки, querida[7], а прикосновение по-настоящему целительно. Ты этому когда-нибудь училась?

Рэчел покачала головой.

— Много лет назад, когда я была совсем маленькой, я думала, что стану медсестрой, но из этого ничего не вышло. — Она чуть слышно рассмеялась. — Может и хорошо, что это было мимолетным увлечением, потому что дедушка уперся бы изо всех сил, чтобы не позволить мне этого.

— Он не одобряет профессию медсестры?

— Он самый настоящий старый реакционер. Если бы он жил во времена Флоренс Найтингейл, то добился бы того, чтобы она ни за что не попала в Крым, — небрежно сообщила Рэчел. — Но, вообще-то, он не одобряет никакую профессию для женщины. Я думаю, что он позволил мне пойти на сцену только потому, что его уверили, будто актеров и так слишком много, и я никогда не буду по-настоящему работать.

— Следовательно, он ошибся.

Она рассмеялась.

— Да. Мне повезло: удачное появление в подходящий момент.

— И это важно для тебя — твоя карьера?

Она несколько растерялась.

— Почему ты спрашиваешь? — Да, конечно. И ты меня уже спрашивал об этом.

Руки ее двигались все медленнее. А так ли важно это было на самом деле? Это было ее дело, работа, и она получала от этой работы удовольствие. Но если завтра ей сказали бы, что она никогда больше не выйдет на сцену, сильно ли это ее расстроило бы? Об этом она никогда еще не задумывалась всерьез.

Его пальцы ухватили ее кисть.

— Не останавливайся, — тихо попросил он.

Дыхание у нее перехватило. Эта чувственная ловушка снова захлопывалась над ней. И на этот раз ей некого было винить, кроме себя самой. Пальцы ее продолжали ритмично двигаться, массажируя и успокаивая Витаса, но кто снимет тоскливую боль желания, которая проснулась в ней самой? Никто, кроме того, кто разбудил ее, а этого нельзя допустить потому, что потом боль неизбежного одиночества будет еще более нестерпимой.

И она торопливо заговорила:

— Ты расскажешь мне, что случилось с твоим глазом? Это был другой несчастный случай, когда ты был Nanero? — Она почувствовала, как он моментально напрягся. — Извини. Мне не следовало спрашивать? Ты не любишь напоминаний?..

— У меня есть постоянное напоминание, — с иронией возразил он. — Каждый раз, когда я смотрю в зеркало. Но нет, это не было несчастным случаем. Это произошло много лет назад и было сделано намеренно.

Рэчел застыла, не шевелясь и не желая поверить тому, что только что услыхала.

— Намеренно? — машинально повторила она. — Я не понимаю.

— Тогда я объясню. Тридцать лет назад политик по имени Гаэтан был убит на улице Боготы. Его смерть привела к десяти годам беспощадной гражданской войны. Для некоторых эта война стала не просто продолжением политики, но поводом для того, чтобы убивать, грабить и насиловать. Чтобы возвышаться и богатеть на крови и несчастьях других. — Речь его замедлилася, и голос стал тише. — Таким человеком и был Хуан Родригес.

— Не надо рассказывать, если тебе это доставляет боль, — промолвила Рэчел.

— А существует ли на свете возможность избежать боли? Ты говорила о шраме на моей спине так, будто он имеет какое-то значение, но я могу сказать тебе: он — ничто по сравнению с тем шрамом, который оставил в моей душе Хуан Родригес. Шрам, внешним выражением которого является это. — Он показал рукой на повязку у себя на глазу и умолк. Потом заговорил снова: — Я родился во время войны и потому вырос со страхом в душе. Но когда мне было девять лет, казалось, что война, наконец, закончилась. Однако мой отец не был в этом уверен. Много лет назад он сделал тайник у своего дома, достаточно большой, чтобы в нем могли спрятаться моя мать, сестра и я. Мы узнали, что Родригес мародерствует в округе, но новости из Боготы были ободряющими, и мы стали слишком беззаботными. Армию ждали с минуты на минуту. “Она очистит район от остатков всяких банд и от банды Родригеса тоже”, — так мы говорили себе. И вот однажды утром мы увидели дым от многих пожарищ. Мой отец заставил нас пойти в укрытие. Мама плакала, умоляя его спрятаться с нами вместе, и он обещал скоро прийти к нам. Но сначала он должен кое-что сделать, — говорил он. Мы стояли возле укрытия, а он целовал нас и благословлял. Я ясно помню, как мать взяла руками его лицо и долго-долго смотрела на него, как будто знала, что видит отца в последний раз. Потом он ушел, приказав нам спрятаться. Мне казалось, что мы пробыли в тайнике очень долго. Наконец, мать и сестра наплакались и уснули, а я прокрался назад к дому. — В наступившей ненадолго тишине Рэчел почувствовала, как Витас вздрогнул всем телом.

— Родригес был там с моим отцом, — продолжил он через некоторое время. — Он владел некоторыми сведениями, которые были им нужны и которые он не хотел им открыть, а они… они… играли с ним. В тот момент я был рад, что мать не могла его видеть.

Рэчел нетвердо вымолвила:

— Витас… я, — но он жестом приказал ей замолчать.

— Вероятно, я вскрикнул, потому что кто-то из людей Родригеса обнаружил меня и привел в ту комнату, где они были. Отец был едва жив, но он меня увидел, и от воспоминания о том, как он посмотрел на меня, мне до сих пор невыносимо больно. О себе он не волновался, но знал, что не сможет вынести, чтобы меня подвергнут тем пыткам, которые мог применить Родригес, и что ему придется открыть им эти сведения. Но, по крайней мере, от этого судьба его избавила, потому что он умер через несколько мгновений после моего появления. — Он снова помолчал. — Родригес был в ярости. Лицо его ничего не выражало, но на виске у него билась жилка гнева. Позже я узнал, что это было у него признаком сильного гнева. Я не мог оторвать от него взгляда. Ему было не более двадцати пяти, но имя его уже стало символом грязи и зла. Тут он повернулся ко мне и сказал: “Итак, мертвый пес оставил нам своего щенка. Почему ты так смотришь, мальчишка? Что ты видишь?” И я ответил: “Я вижу дьявола”. Несколько мгновений он молчал, и все вокруг тоже, потом Родригес захохотался и сказал: “Тогда смотри внимательно, потому что мое лицо — это последнее, что тебе суждено увидеть”. Он кивнул одному из своих людей.