Никто бы не назвал тебя красавицей. Рыжеватая, с острым носом, искривлённые, вечно бледные, губы. Но вопиюще эротично всегда выглядела ты. Стройная фигурка, плотно, до подчёркивания лобка, обтянутая джинсами. Острия маленьких грудок всегда через очень тонкую ткань, без лифчика. Так было летом 75-го, когда мы проезжали на велосипедах мимо речки Бутак и остановились передохнуть. И ты стояла на берегу среди июньской жары, следила кошачьими своими глазами, как я над ледяной бездной черной и прозрачной воды, плавая, собирал для тебя кувшинки. Совсем чужая, едва знакомая, ты чуть улыбалась на берегу, почти равнодушная, хотя в воде, в этой холодной родниковой, хрусталистой воде я купался бесстыдно, абсолютно голый. Ну, пришла мне на ум такая фантазия. Я слышал, что там, откуда ты приехала, у тебя были мужчины. К двадцати годам у девушки уже должны побывать мужчины, и я слышал, что у тебя они побывали. И ты ещё корчила из себя — ну, очень современную девушку. Ну, без предрассудков. И я без предрассудков — наглый такой нудист — разделся, полез в горячую у кромки берега воду, сорвался с подводного обрыва, плюхнулся, ушёл с головой в летнюю красоту нетроганной никем здесь, в отдалении, речки. Ты, современная, ты и бровью не повела, бесцветной своей бровью, на моё бликующее сияние среди немыслимой для нашего века прозрачности речки. Я вышел из воды с кувшинками: подплыл к берегу, наступил на подводный обрывчик, встал в рост из воды, лицом к тебе, современно. Ты и бровью не повела, бесцветной своей, почти отсутствующей, бровью. Скользнула взглядом — бегло так — от моих колен до кувшинок в руках. Жарко — лицо порозовело твоё, но не хотела прыгнуть в воду — ах! — не захватила купальника. Держала — уже теперь свои — кувшинки, а я, жалостливый, набрал в пригоршню воды, горячей, прозрачнейшей, той, что у берега лежала без движения, живой, сонной и горячей, с каплями солнца, я набрал в ладони этой воды и вылил на шейку тебе, набрал ещё и смочил плечи, и блузка, тонкая блузка, стала прозрачной, груди проявились розовыми сосочками через ткань, от тёплой воды оставшимися нежными, не затвердев. Я лил ещё эту воду, эту первую ласку к тебе, и ты даже не двинула своей, почти отсутствующей, бровью, я тоже не выдал ничем волнения от тебя, от некрасивой, но мучительно, колдовски как-то притягательной. Выдержанно, я чуть расстегнул мокрую твою блузку, и больше в тот день у нас не было ничего. И даже потом, когда было, я не любил, не полюбил тебя. Я любил других, а к тебе приходил через годы и месяцы, как будто впереди была целая вечность, и мы не умрём никогда, и в любой момент я могу прийти к тебе, к нелюбимой. А любимые женщины появлялись, потом терялись навсегда, я называл их любимыми. Называл сам, а тебя — раз или два, когда ты попросила об этом. Что ты была одна и единственная, я понял тогда, когда ты, как умерла, уехала насовсем и из нашего города, и от речки Бутак, которую я с тобой, с нелюбимой, никак не могу забыть. 04.12.96 г.
Сперма мужчины содержит в среднем восемьдесят миллионов сперматозоидов. Если представить супружескую пару, у которой близость происходит регулярно, два раза в неделю, а живут муж и жена, пусть, не пятьдесят, не сорок лет вместе, а хотя бы тридцать, то получается, что женщину на протяжении супружеской жизни призывают к зачатию около ведра сперматозоидов. Сотни миллиардов. Целый Китай. С Бирмой, Индией и Лаосом, вместе взятыми. А за жизнь — два три ребёнка — больше почти не бывает. Все остальные когорты сперматозоидов, помыкавшись в женщине, отходят в мир иной, так и не сумев себя в этой жизни реализовать. Но… Невостребованность этих хвостатых шалунов не является их собственной проблемой. Если их так много, значит, это кому-то нужно?.. Нужно. Ну, да! Кому? Природе. Этой Природе желательно, чтобы сперматозоидов оплодотворилось, как можно больше. Ей как-то и в голову не приходит, что одна женщина не может родить даже один миллиард детей. Ей это абсолютно всё равно. Природа навешивает на мужчину яйца — генератор спермы, пенис и, как Партия, даёт задание, засеять, как можно больше, посевных площадей. У Природы на этот счёт нет никаких моральных принципов. Сей! — и всё тут!.. Ну, и… мужчина по этому поводу испытывает всю жизнь известное беспокойство. С одной стороны — однажды и навсегда, и только смерть разлучит. С другой — куда же девать всех этих своих претендентов на гражданство? Выдерживает не всякий. Попробовал я когда-то разводить гусей. Не по своей воле — старушка Гурьевна, по доброте душевной, подарила пару. А Маркин, преподаватель биологии в местной школе, сразу сказал, что эксперимент по разведению гусей, заранее обречён на неудачу. Потому что для существования популяции необходим определённый минимум особей. В моём случае — гусиное стадо. Где этих гусей и гусынь несколько десятков. Иначе, в своём небольшом семейном коллективе, гуси перестают нестись — и конец. Гусь вообще по своей природе однолюб. Он всё время при своей супруге-гусыне состоит, ухаживает за ней, одаривает любовным вниманием. До тех пор, пока не посадит её на яйца. Потом влюбляется в другую, которую любит так же беззаветно. Вот для этого-то и нужно гусю стадо. Бывают ли случаи, чтобы гусь, если его разлучает судьба с возлюбленной, вдруг взмывает в небо и оттуда, как лебедь, сложивши крылушки, бросается вниз, чтобы умереть, погибнуть? Рассказов таких нет. Я думаю, причина тут скорее эстетическая, нежели в отсутствии на свете таких верных и благородных гусей. Если с неба падает лебедь — тогда «ох!» и «ах!» — красота-то какая погибла! А, если простой гусь — то, кроме мыслей о борще, такая романтическая смерть ничего не вызывает. Это я про что? Бывают Правила. И бывают Исключения. Правила — это когда Гусь сажает Гусоньку свою на яйца и отправляется дальше для исполнения своего природного долга. Чтобы род гусиный не вывелся, не пропал. И — Исключения. Это, когда Гусь, потерявши свою Единственную Возлюбленную, взлетает повыше и разбивается насмерть. Подозреваю, что и у лебедей то же самое.
