Афродизиак - [3]

— Да ну! — ответила Милка, — дурак ты, что ли? — и повернулась к Женьке-Джеку спиной:

— Расстёгивай, только осторожно, пряжечку сломаешь…

К воде, откуда-то из кустов, сбежал мальчонка, лет шести. С мячиком. Он так забавно стал играть, плескаться водой! Женька-Джек заботливо ему намекнул, что вода уже холодная, и мальчик может простудиться.

— Всё равно не уйду, — ответил мальчик и закричал: — Света, Юля, идите сюда! Пирожки будем делать.

Оказывается, это были не настоящие пирожки, а из песка. Ребятишки набирали в ладони воду, смачивали песок и лепили из него безобразные комочки, которые и назывались у них пирожками. Женька-Джек очень быстро освоил эту технологию, и смог бы уже сам повторить все операции с завязанными глазами. Милка уснула. Мамы и папы Юли и Светы и мальчика Эдика спросили, не помешают ли они? Они не помешали. Запахло консервами. На новом месте песок оказался каким-то пыльным, грязноватым. Решили пройти ещё дальше. Там из кустов вышел волк, равнодушно посмотрел, вначале на Милку, потом на Женьку-Джека, зевнул, полакал немного воды из реки и уплыл на другой берег. Это новое место, очевидно, было уже совсем диким местом. Милка легла загорать. Женька-Джек опять забубнил что-то про дикий пляж и стал возиться с Милкиной пряжечкой. — Вы собаку мою не видали? — спросил пожилой охотник, выходя из кустов. У него была кудрявая чёрная борода, ружьё с двумя параллельными стволами, голубые глаза и длинные — по грудь — сапоги.

— Мы не видали, — ответил Женька-Джек, подошёл к реке и опустил в неё раскалившиеся ладони. Вокруг пальцев зашипела, забулькала вода, и ещё от неё пошёл пар.

— Серая такая собака. Уши у неё стоят, — продолжил интересную беседу охотник.

— Нет, не видали, — опять ответил Женька-Джек и с тоской посмотрел на белое солнце. Охотник пошёл в речку. Пока он двигался к другому берегу, вода не доходила ему и до колен. В сентябре все наши реки становятся мелководными.

— Я пойду, искупаюсь, — сказал Женька-Джек.

— Здесь же мелко, — отговаривала его Милка, но он пошёл, не оглядываясь. Лежал в холодной воде, на холодном песке дна, и из воды ещё торчали всё время колени. За одну коленку его укусил бзык. Когда Женька-Джек перевернулся на грудь, бык опять его укусил. Было так мелко, что из воды обязательно что-нибудь высовывалось. Женька-Джек, дрожа от холода, вылез на берег. Милка сама осторожно расстегнула пряжечку, чтобы загар ложился ровнее. Бзык, наверное, тот самый, коротко прожужжав, сел на светлую полоску её тела и сказал: «Вступайте в ряды доноров». Прежде, чем стукнуть Милку ладонью по спине и промазать, Женька-Джек прошипел ей, чтобы она сидела и не шевелилась. Она не шевелилась. Бзык улетел довольный, как всякий человек, которому удаётся кого-нибудь укусить безнаказанно. Потом к реке пригнали на водопой баранов. Ну, не день, а клуб кинопутешествий. Воду пили и лошадь чабана, и её жеребёнок. Пил и сам чабан, отойдя чуть выше по течению. Ещё выше поили стадо свиней. Наступал вечер. Женька-Джек застегнул Милке пряжечку, и она пришлась как раз на середину пятерни, которая чётко отпечаталась на спине Милки. В троллейбусе было совсем свободно, потому что, какой дурак будет сидеть на пляже осенью до самого вечера. Им даже нашлись свободные места. Милка и Женька-Джек сидели рядом. Он взял её руку в свою. И она её не отняла. Хотя и была замужней женщиной.

3

Звали её Вера. К её лицу не шли ни рыжие, ни чёрные, ни белые волосы, а, если бы она постриглась наголо, то её можно было бы принять за малолетнего преступника. Далеко не красавица, Вера, к тому же, в свои двадцать девять лет имела заскорузлую невинность, о чём с кокетливым достоинством предупреждала излишне нахрапистых мужиков. А они обижались: ни кожи, ни рожи, а туда же. Девица нашлась, кому ты в чёрта нужна сто лет! Кузьма Ерофеич приехал в Полтавку молодым специалистом. Ему было тоже около тридцати, он увлекался техникой, спортом и девочками. Вера влюбилась в молодого специалиста с первого взгляда. В колхозном клубе молодой специалист имел возможность насладиться танцеванием медленного танго с прилипающей к его натренированному телу Верой. Боже! Как отчаянно она одевалась к этому вечеру! Модельные туфли, лёгкое, с большим вырезом, платье и, самое главное, о чём Вера мучительно раздумывала в течение всего дня, — она не надела лифчика! Забытый, заброшенный, остался он лежать перед зеркалом на туалетном столике, а раскрепощённая дева, закусив удила и победно задравши хвост, поскакала на танцы. Кузьма Ерофеич не смог сразу по достоинству оценить смелых революционных взглядов Веры, потому что прибыл из Актюбинска, крупного областного центра, где девушки на танцы приходят, если так помягче выразиться, совсем налегке. Кроме того, Кузьма Ерофеич не был посвящён в трогательные подробности невинного организма Веры и потому, когда вечером, у плетня, помяв её эмансипированные груди, он решил перейти к следующему этапу знакомства, и получил оплеуху, то очень огорчился, решив, что понапрасну истратил несколько часов своей кипучей молодой жизни на тупую колхозную дуру. Дура же проплакала до утра, упав лицом в мягкую пуховую подушку, предназначенную ей родителями, вместе с периной, чайным сервизом и половиной дома, в безвозмездное приданое. После этого Кузьма Ерофеич имел блестящий успех у Тамарки Зубковой (прямо на цементе молочной фермы. Цемент был мокрым, его полили из шланга, смывая пролившееся молоко. Пахло плесенью, молоком и навозом), Тамарки Рассохиной (мамка в колхозе базу сторожила, а ночью дома одной жуть, как страшно), и Любки Вишиной (эту просто в кустах). Но, несмотря на это, в колхозе утвердилось мнение, что Кузьма Ерофеич дружит с Веркой, а если какая к нему на шею и вешается, так что ж — парень ведь. Тихими июльскими ночами Вера тоже обвивала жадными влюблёнными руками шею Кузьмы Ерофеича. Колхозная общественность к осени уже ожидала свадьбу, а молодой специалист не мог добиться от упорной девушки простой половой взаимности. — Проклятая провинция, — рычал он, мучаясь от бессонницы после безрезультатного свидания, и вспоминая с тоской о прогрессивных идеях, которые заполняли умы молодёжи его родного Актюбинска. Ведь, если представить, то Актюбинск — это, вместе взятые, Инсбрук и Зальцбрук, не говоря уже о таких задрипанных городишках, как Монако, Женева и Сан-Марино. После необычайно насыщенного круговорота передовой актюбинской культурной жизни, вдруг оказаться в такой дыре — в Полтавке, где какая-то щербатая Верка корчит из себя сдобный пряник, чтобы её взяли замуж. Но это же только в кинофильме гордая непокорная девушка может вить верёвки их бандюги и развратника. В жизни бандюга предпочтёт расквасить лишних две-три физиономии, чем попусту тратить время на ритуальные танцы вокруг эгоистической девицы с судорожно сжатыми коленями. Кузьма Ерофеич находился в затруднительном положении. Жениться ему не хотелось. Тем более — на Верке. Его же в Актюбинске друзья засмеют. Но ослиное упрямство старой девы уязвляло его мужское самолюбие. И тогда в голове у Кузьмы Ерофеича созрел коварный план, который был уже неоднократно проверен молодыми людьми в сходных ситуациях, и всегда давал положительный результат. Кузьма Ерофеич решил обольстить несчастную девушку, пообещав жениться на ней в течение 48 часов, и убежать в Актюбинск на любой попутной машине. Подвиг, вполне доступный для молодого мужчины в расцвете лет и всегда достойный подражания. Но, поскольку в щепетильных вопросах обольщения, Вера зарекомендовала себя, как неприступная крепость, то в помощь Кузьма Ерофеич придумал пригласить Бакириху, местную колдунью, сводню и знахарку. Плюнув ребёнку в глаз, она излечивала его от трахомы, шептанием устраняла мастит и бородавки, и даже останавливала такси в городе, если хотела съездить к знакомой бабке за сто километров. Взятые наугад таксисты, всегда соглашались и денег с Бакирихи не брали. Впрочем, отыгрываясь потом на остальных клиентах. Бакириха дала Кузьме Ерофеичу грязный пузырёк и рекомендовала перед обольщением зазнобы накапать ей в кофе, компот или водку, — смотря что будете пить, сукины дети, дай вам Бог счастья. Вера нарумянила свои рыжие щёки, помылась мылом «Легли», надела своё лучшее платье, в котором она в первый раз танцовала с Кузьмой Ерофеичем, и уселась за полированный стол, накрытый чистой скатертью. Кузьма Ерофеич обещал вечером зайти в её избу городского типа, чтобы поговорить с Верой об одном важном деле, касающемся их обоих. По такому случаю, Вера даже надела лифчик, и он торжествующе выглядывал всеми своими частями через просторный вырез танцевального платья. Пусть Кузя знает, что в жёны он берёт порядочную девушку, а не какую-нибудь из вертихвосток, которые на танцах, без лифчиков, об мужиков так и трутся. Вера сердцем чувствовала, что разговор пойдёт именно о замужестве, и потому под радиоприёмник уже положила паспорт, чтобы был под рукой, чтобы долго его нигде не искать. Они выпили по стакану водки. Закусили жареной картошкой. Кузьма Ерофеич вяло заговорил о своей одинокой жизни, о том, что его никто не понимает. Произнося эти шаблонные фразы, он выжидательно поглядывал на Веру. Рыжая нарумяненная Вера перестала есть картошку, вытерла губы носовым платочком, достала помаду и, глядя в зеркальце, несколькими смелыми движениями сделала из себя кинозвезду. Что-то между Софи Лорен и Фернанделем. После этого обаятельно улыбнулась Кузьме Ерофеичу. Чтобы как-то сдвинуть дело с мёртвой точки, Кузьма Ерофеич предложил Вере жениться. Вера согласилась, и они выпили ещё по стакану водки. Стало жарко. Вера обмахивала лицо утренней газетой. За печкой стрекотал сверчок. Кузьма Ерофеич ждал, когда же начнёт действовать бабкино лекарство.