Пламенная роза Тюдоров - [163]

Мне становилось все хуже и хуже, силы покидали мое истерзанное болезнью тело. Меня все время клонило в сон, хоть я и пыталась бороться со слабостью. Всякий раз, когда я просыпалась, часть меня хотела остаться в постели и лежать хоть целый день. Самое незначительное движение отзывалось вспышкой мучительной боли, как будто сама смерть своей ледяной костлявой рукой сжимала мое сердце и камнем повисала на шее. У меня начали болеть плечи, за спиной будто прятался кто-то невидимый и давил на них изо всех сил, эти пытки невозможно было терпеть. Такие же боли терзали и бедра, и грудь, и спину. Иногда я даже думала, что боль украдкой подменяет каждую косточку в моем теле, казалось, будто я вся теперь состою из одной лишь боли. Но еще страшнее была непрекращающаяся мигрень, которой я отродясь не страдала. Теперь я даже радовалась тому, что в Камноре так мрачно, потому что любимое мое солнце причиняло мне нестерпимую боль, словно иголками пронзая тоненькими острыми лучами мои глаза. Мне приходилось щуриться, отворачиваться и бороться с подступающей тошнотой. Слабая, немощная, я все время хотела спать, но боль не позволяла забыться, превращая мое тело в натянутую струну.

Иногда я не находила сил подняться с постели, хотя честно пыталась вставать на ноги каждый день, как и велел мне доктор Бьянкоспино. Тогда я садилась на покрывало, наряжалась и пыталась размять сомлевшие члены. Если беспрерывно лежать, пояснял мне доктор, то образуются пролежни, так что нужно пытаться двигаться, хотя и очень осторожно. И я всегда старалась следовать его наставлениям – одевалась, вставала и добиралась до чудесного своего цветастого кресла, стоявшего у камина, ожидая приезда доктора. Я хотела, чтобы он видел, что я изо всех сил борюсь за свою жизнь. Должно быть, во мне заговорило тщеславие, и я все пыталась ему доказать, что стою его усилий. Иногда я даже осмеливалась выйти наружу, посидеть на лавочке в парке, просто чтобы сбежать от неприятных запахов, витавших в моих покоях. Пот, содержимое ночного горшка, лекарства… Все эти запахи нельзя было скрыть ни духами, ни прочими средствами. Впрочем, на свежий воздух мне удавалось выбраться довольно редко, мне с каждым днем все больнее было спускаться по лестнице, а когда я, наоборот, поднималась по ней, то добиралась до верхних ступеней настолько уставшей и изможденной, что мне совсем не хотелось повторять подобный подвиг.

Наконец настал тот день, когда и доктор Бьянкоспино признал, что все его усилия тщетны и что его лекарства все равно что лед, который бросают в кипящий котел, пытаясь остудить в нем воду.

Это была суббота – я очень хорошо запомнила тот день! – очередной серый день, к каким мы успели привыкнуть этим холодным и дождливым летом. Я отказалась играть в карты с остальными дамами, потому что от одной только мысли об их назойливой трескотне и постоянных шпильках, которые то и дело отпускали в адрес друг друга мистрис Форстер и мистрис Одингселс, мне становилось дурно. Я сидела у огня и просто ждала. В тот день я надела чудесное платье и арселе из нежно-розовой парчи с переливающимися серебряными нитями и оборками из тончайшего серебряного кружева, а на плечи накинула прекрасную желтую шаль цвета только что взбитого масла, которую мне недавно прислал Роберт. Эта премилая вещица была вышита яркими разноцветными фруктами, цветами, птицами и невиданными зверями, на которых я не могла налюбоваться.

Я поглаживала подлокотник кресла, восхищенно разглядывая тончайшей работы вышивку – розовый цветок с алым сердечком, украшенный золотыми и серебряными нитями, мерцающими в свете пылающего в камине огня. Доктор Бьянкоспино придвинул ко мне свой стул и взял меня за руку. Глядя мне прямо в глаза, он признался, что пришло время переходить к более действенным мерам, и это очень, очень опасно, но таким образом можно победить мой недуг. Речь шла о процедуре, более походившей на работу обезумевшего мясника, чем на медицинскую операцию. Последствия – нестерпимые муки до конца моих дней, изуродованная грудь, если, разумеется, я не умру на операционном столе и если в рану не попадет инфекция. Он в подробностях описал мне весь процесс, и я заставила себя выслушать его, хоть мне и стало дурно от страха.

Я отказывалась представлять себе то, о чем он говорил, но мне некуда было бежать, негде было скрыться от суровой правды. И я сидела, слушала и кивала, признавая безвыходность своего положения. Он был прав, во всем прав, я это понимала. Если дела пойдут так и дальше, совсем скоро на мне не останется живого места. Я обхватила себя за плечи, потом вцепилась в подлокотники кресла и слушала, а он рассказывал.

Пациентку кладут на стол, привязывают к нему кожаными ремнями, а затем остро заточенными крюками, крепящимися наверху, цепляют поврежденную плоть и резко вырывают ее из груди. Затем хирург как можно быстрее отрезает зараженную плоть и прижигает рану раскаленным железом. Боль невыносимая, никакое зелье не в силах ее притупить, и мало кто встает со стола после такой процедуры, у пациентов попросту не выдерживает сердце. Выжившие часто страдают от лихорадки, вызванной заражением крови, так что смерть настигает их уже через несколько дней после операции. Счастливицы, которым удалось пережить и эти мучения, все равно со страхом ждут возвращения своего недуга и конца, который им удалось лишь немного отсрочить, решившись на такой жестокий способ лечения.