Письмо сыну - [4]
— А чего ж вы неслись так через поле?
— Да просто так. Скучно стало, — смеется шофер.
(Вот хулиган! Напугал до смерти. Все не так страшно.)
— Ну, милая, что у вас случилось?
— Палец отшибла здорово. Ужас как болит. И крови много.
— Крови — это неважно. По вашим щекам не скажешь, что много было крови.
(Кажется, я слишком успокоился.)
— Вы шутник, доктор.
— Ничего, сейчас посмотрим. Возьмите ее в перевязочную.
Руки я мыл тщательно-тщательно. Я уж сейчас не помню, но, наверно, надеялся, что дотяну до Георгия Петровича.
Чем чище становились у меня руки, тем больше прибавлялось важности.
(Как же это она рельс-то подняла? Ух и здоровая! Да и на вид сильная. С торфоразработок! Что и говорить!)
— Так. Развяжите ей руку.
(Э, я, кажется, рано обрадовался! Палец болтается, что называется, на ниточке. Ничего не сделать. Палец не спасти.)
— Да. Большой палец. Самый рабочий палец. Без него-то трудно будет. Рельс не поднимешь.
— Что! Ты что, доктор! Отрежешь палец — убью! Право слово, убью. Шей как хочешь, но шей. Отрезать не дам. Убью!
Смотрит зло. Если бы заплакала, тогда можно и не поверить, что убьет. А то ни слезинки. Рука левая. Рельс поднимала другой рукой.
— А вы не левша?
— Что ты мне зубы заговариваешь, доктор! Убью, если отрежешь!
— Что заладила! «Убью, убью»!.. Как я его пришью-то?
— Как хочешь, но пришей…
(Кажется, вот-вот заревет. Больно ведь).
— Шей быстрей, доктор.
— Да ведь пришью — гангрена будет. На всю руку перейдет.
— Какая гангрена? Никакой гангрены не будет.
(Вот попался! А? Рельсом ушибла. Ладно, надо шить.)
Я долго возился с этим пальцем. Осколочки кости удалял. Кровотечение останавливал. Обрывки мертвых тканей отрезал. Шил чего-то.
А Георгия Петровича все нет и нет.
Наконец я сопоставил костные отломки и зашил рану.
Палец сшит. Положил гипсовую повязку.
Что будет?!
Хорошо, что я не стал ждать Георгия Петровича — он приехал только под утро. Я докладываю: так, мол, и так. Палец такой… Говорит — убью… Ну, я и сшил.
— Ты что, сдурел? Ведь гангрена будет. Да еще небось часто швы накладывал?
— Нет, Георгий Петрович, редко. Она рельсом палец перешибла.
— А, так мне про нее говорили по дороге сюда. Рельс сорвался с платформы и самым кончиком задел ее по пальцу. Вообще-то она счастливая. Представляешь, по голове бы попало!
— Как это с платформы упал рельс? Она его подняла, ударила по другой руке.
— Ты что, совсем ошалел? Как это можно поднять одной рукой? Что она, Гаргантюа, что ли?
— Да, Георгий Петрович, пожалуй, я не подумал. Можно идти?
— Куда идти?! Ты все-таки сегодня странно себя ведешь. Надо же ее посмотреть. Очень внимательно сейчас за ней следить надо, раз ты пошел на такой риск. Может начаться гангрена. Пошли, пошли. А куда тебе торопиться? У тебя что, намечена какая-нибудь эскапада?
— Да ну, какая эскапада! Пойдемте. Я сейчас ее приведу в перевязочную.
А палец все-таки прижился…
ПЕРВАЯ РЕЗЕКЦИЯ
Человек идет такой довольный. Такой радостный. Наверняка смотрят. Должны смотреть.
Сегодня я первый раз сделал резекцию желудка.
Резекция желудка — это узловой пункт. У нас говорят: как сделал эту операцию — ты человек, можешь жениться. Но женился я раньше. И два месяца назад у меня родилась дочь. А резекцию желудка сделал только сегодня.
Можно подумать, что я после первой резекции уже овладел главным в деле. Ерунда.
И все-таки…
Я еще после операции позвонил домой и сообщил. Дома меня ждал подарок — пепельница.
Я люблю пепельницы, люблю, чтобы их было много, чтобы всегда они были под рукой, ведь дома подать-то некому, операционной сестры дома нет.
Красивая пепельница — чугунные сани.
В одиннадцать часов звонит телефон.
— Слушай, ты там после своей резекции назначил пенициллин в трубку вливать, в живот?
— Да.
— А трубки нет. Ты точно ее поставил?
— Абсолютно.
— Мне сестра сказала. Я ходила проверять. Трубки нет. Не ушла же она внутрь? Ты ее не подшивал?
— Не подшивал.
Я даже слова сказать не мог. Дежурная говорила мне тысячи слов, а я «да» и «нет» сказать не могу. Сани! «Не в свои сани не садись…»
Могла уйти внутрь. Наверное, лучше было подшить. Наверное, ушла внутрь. Может, она еще под кожей? Еще не ушла в живот? Я ведь длинный конец оставил.
— Знаешь, я сейчас приеду. Разошьем кожу. Посмотрим. Может, она еще там.
— Чего ты поедешь? Не надо. Экая процедура! Я сама сделаю.
Пожалуй, еще обидится. Решит — не доверяю.
— Ну хорошо. Спроси у девочек в операционной, пусть посчитают трубки. Все у них или не хватает?
Через полчаса уже я звоню.
— Под кожей ничего нет. А сестры ничего не говорят: одна говорит — все, а другой кажется, что должна быть еще: вроде все, но когда начинаем вспоминать — начинаем путаться. Я их, естественно, обругала, сказала, что, если кажется, пусть перекрестятся, еще какую-то глупость и ушла.
— Ну, а рану ты зашила?
— Конечно. Как я ее могла не зашить?
Утром смотрю больную. Как будто таким осмотром можно узнать, где трубка. Заставил в операционной вновь пересчитать все трубки.
— Вроде все.
А одна сестра говорит:
— По-моему, у нас должна быть одна лишняя трубка.
