Письмо из прошлого - [57]

Неоконченный разговор все еще висит в нагретом воздухе, и, когда мы садимся, они заметно меняют позы. Мы не слышали повышенных голосов, но я думаю, что до того, как пришли мы, они спорили.

— Что же… — Стефани откидывается в кресле и окидывает нас взглядом. — Вы похожи на нее. Вы обе, хотя и по-разному. Но вот ты… — Она медленно поднимается, не отрывая от меня взгляда, и я внезапно осознаю, что на мне та же одежда, которая была в тот раз, когда я видела ее в мастерской. Вплоть до слабо зашнурованных «Converse». — Луна. Это ведь ты, верно? Ты напоминаешь мне кое-кого, как будто я уже видела тебя прежде…

— Думаю, я напоминаю вам маму, — говорю я. — И папу. Вы ведь были с ним знакомы, в конце концов.

Я не произношу имя Делани вслух, да это и не нужно. Она знает, о ком я говорю. Не понимаю откуда, но знаю. Стефани, однако, даже не вздрогнула, выражение ее лица остается неизменным.

— Думаю, нам всем лучше присесть, — произносит мистер Джиллеспи мягким, но властным тоном, и опускается в кресло.

— Простите, — наконец говорит Стефани, усаживается и неловко ерзает под взглядом мистера Джиллеспи. — Простите, что меня не было на похоронах. Вы должны понять… в ту ночь, когда она… когда она уехала, мне пришлось отпустить ее, попрощаться с ней, и это была одна из самых сложных вещей в моей жизни. Я чувствовала себя брошенной. Поэтому и не приехала попрощаться. Как бы я смогла приехать тогда, если ни разу не показывалась до этого?

Комната неподвижна, слышны только шум машин, доносящийся из открытого окна, и приглушенный шорох клавиатуры Люси из соседней комнаты. Я понимала, что мне будет тяжело увидеть Стефани такой, какая она теперь — располневшая и в то же время более угловатая, с коротко остриженными и уложенными волосами, высушенной и запеченной солнцем кожей, — но я не думала, что это будет так тяжело. Она и близко не похожа на ту девушку, которая танцевала под Донну Саммер. Та девушка, пусть она и вела себя отчужденно и грубовато, была переполнена красками и жизнью. А эта женщина кажется сильно потрепанной, но не возрастом, а жизнью, исполненной борьбы с чувствами, которых она не хотела иметь.

— Значит, Рисс оставила вам посылку? — Меня немного коробит, что она использует мамино прозвище. Она знает о посылке, выходит, именно это и привело ее сюда. Стефани боится, что секрет, который они с мамой скрывали столько времени, откроется и тогда ее можно будет назвать соучастницей убийства. Она проверяет нас. — Уже знаете, что внутри?

— Да, — говорю я. — Мы знаем о том, что случилось в ту ночь, когда она… уехала. Знаем все.

Стефани оглядывается на мистера Джиллеспи. Его взгляд привычно обращен к окну.

— Просто напоминаю вам… — говорит он. — Ничего из сказанного вами не покинет стен этого кабинета.

— Значит, вы все знаете? — спрашивает Стефани.

— Мы не знаем кто… — признается Горошинка. — Но все остальное знаем. Все, через что ей пришлось пройти. И что она сделала. Мы знаем, что ты помогла ей сбежать с папой.

— Я искренне верила, что поступаю правильно. — Стефани стойко выдерживает взгляд Горошинки. — Во всяком случае, я надеялась, что это так. Но затем во мне поселился страх, что я сделала недостаточно.

— И вы никогда не задумывались о том, чтобы рассказать все полиции? Я имею в виду, сказать, что это была самозащита…

— Такие люди, как он… — Стефани говорит взвешенно, передвигая слова, как фигуры на шахматной доске. — Такие люди, как он, никогда не платят за свои поступки. Его все почитали и уважали, но не за то, кем он был, а за то, что он олицетворял. Даже сейчас, в наши дни, было бы очень сложно выдвинуть обвинение против такого человека без вреда и последствий для обвинителя. То, что мы сделали, и наш выбор — все было к лучшему. Шанс начать с чистого листа. И для нее, и для вас.

Я думаю о Делани. Бумажный ошейник и церковь надежно защитили его от справедливого суда. Похоже, у мамы и правда не было другого выхода.

Наблюдая за Стефани и ее отчаянными попытками описать то, чего описать нельзя, я вижу, что она ни капли не похожа на ту яростную защитницу, какой была в прошлом. Теперь она выглядит сломленной и покорной.

— Дело в том, — говорит Горошинка, — что она так никогда и не смогла оправиться после той ночи. Не смогла смириться с тем, что случилось. Именно из-за того, что сделала. Если бы рядом с ней была ее семья, особенно сестра, возможно, ей хватило бы для этого сил. Я точно знаю, что мне было бы что угодно по плечу, если бы рядом со мной была Луна.

— Слушайте. — Стефани наклоняется к нам, врезая каждое слово с хирургической точностью. — Я знаю, что вам пришлось через многое пройти, но вы не должны никому об этом говорить. Нельзя теперь идти в полицию. Очень важно, чтобы вы этого не делали. Ее больше нет. Он уже не причинит ей вреда. Но если власти узнают о том, что мы сделали… Здешние люди злопамятны, я и сейчас могу пострадать, и, может, для вас это немного значит, но дело не только во мне. Это коснется и вас. В ту ночь, пока она ждала, мне пришлось… — Стефани замолкает, ее взгляд проваливается в воспоминания. — Мне пришлось проделать множество сложных вещей, обратиться за помощью к очень серьезным людям. Вы понимаете, о чем я говорю? Я заплатила цену, но это была моя цена. И после той ночи… мне пришлось выйти замуж за человека, который помог все устроить. Таково было его условие. Я вышла за него замуж, и это был очень плохой брак, потому что он сам был плохим человеком. И чем больше я его узнавала, тем более жестоким и непонятным он становился. Но я не могла его бросить, и он прекрасно это понимал, потому что знал обо всем остальном. В его силах было причинить вред — и не только мне, но и ей. Теперь он мертв, и я по нему ни капли не тоскую. Но те люди, на которых он работал, никогда ничего не забывают и не допустят ни малейшей утечки. Так что вам нужно понять — все сделано. Все кончено. И не говорите об этом ни с кем за пределами этого кабинета. Никогда. Не только ради меня, но и ради самих себя.