Письмо из прошлого - [15]

И как только я стала достаточно взрослой, чтобы сказать маме «нет», я так и сделала.

— Ты стесняешься, — замечает она.

— Думаю, да. — Я пожимаю плечами. — Ты счастлива?

— Счастлива ли я? — Она морщит нос, как будто вопрос кажется ей странным. — Я еще никогда не была так счастлива. Ощущение, что я наконец-то ожила. Теперь я вижу, что могу сделать со своей жизнью куда больше, чем казалось раньше. Как и ты. Ты не сидишь дома и не ждешь, пока жизнь сама тебя отыщет, ведь правда?

— Думаю, нет, — соглашаюсь я. — А как же твои друзья, все эти парни, неужели никто из них никогда не казался тебе особенным, таким, чтобы начать встречаться?

— Нет. — Она выглядит уязвленной, уголки ее рта опускаются вниз. — Джан влюблен в Мишель. Кертису нравится думать, что он парень Стефани, но она с ним только потому, что нет варианта получше. Бедный парень, он очень изменился после Вьетнама. Весь нервный и дерганый, связался не с тем, с кем надо. Ну, ты понимаешь…

Я не понимаю, но это и не важно, достаточно просто слушать ритмичные взлеты и падения ее слов и восхитительную музыку ее голоса.

Сейчас ее бруклинский акцент звучит куда отчетливее, чем в то время, когда она уже была моей мамой. Она восхитительна!

— Ну а Майкла ты и сама видела. Он подражает Джону Траволте с тех пор, как закончились съемки… но он хороший, милый — это становится очевидным, когда пробьешься сквозь всю эту шелуху крутого парня. Я знаю его уже давно, он для меня как брат. Все они, даже Кертис, присматривали за нами в субботу, ведь есть парни, которые любят распустить руки. Но теперь они мне не нужны, у меня есть Генри, и все знают, что я занята.

Когда Рисс произносит это имя, на лице у нее снова возникает милое выражение, преисполненное надежды, гордости и уверенности.

— Боже, все еще так жарко… — Она запрокидывает голову и выдыхает дым, потом проводит ладонью по лицу. — Солнце село больше часа назад, а я все равно не могу дышать.

— Это да. Я не привыкла к такой жаре. В Англии дожди через день, и мы носим перчатки круглый год, и шапки тоже — с помпонами! — шучу я.

Рисс со смехом качает головой.

— Ты просто шизик. Ты должна еще раз прийти и потусить с нами.

Между нами проскакивает искра дружбы, и она кажется реальной, хотя я знаю, что каждое из этих мгновений выдумала сама. Сама наполнила эту, искусственную версию моей мамы надеждами и мечтами, выстроила целый мир, который потом сама же и разрушу в мгновение ока. Весь, вплоть до вони гниющего мусора, всплывающей из мусорных баков внизу.

— Мне пора. — Она внезапно смотрит на часы, так, словно вспоминает, что опаздывает на встречу. — Но ты еще приходи, хорошо? Просто забегай, у нас всегда открыто.

И прежде чем я успеваю это осознать, она уходит, сбегает вниз по пожарной лестнице и так быстро исчезает в темноте, что мне становится страшно: вдруг она упадет? И когда я пытаюсь проследить за тем, куда она ушла, то замечаю что-то блестящее прямо на металлических ступеньках. Короткая вспышка в свете фар проезжающей машины.

Меньше чем с десятой долей той уверенности, с которой это проделала Рисс, я спускаюсь по пожарной лестнице, обыскивая раскаленные ступеньки в поисках того, что, как мне казалось, видела. Я шарю по ним руками, пока наконец мои пальцы не касаются тонкой цепочки. Я поднимаю медальон, подарок ее матери.

— Стой, ты обронила медальон! — кричу я в тот самый момент, когда она выбегает на тротуар на противоположной стороне перекрестка.

— Черт! — ругается она и нетерпеливо ждет, когда я подбегу и верну ей драгоценное украшение.

Рисс, скрестив руки, наблюдает, как я неловко спрыгиваю с лестницы и она вздрагивает у меня за спиной с противным ржавым скрипом.

— Генри сказал, у вас в Англии нет пожарных лестниц, — говорит она.

— Не-а, — смеюсь я и передаю ей медальон.

— Ох, боже, спасибо! — говорит она и снова надевает его на шею. — Подарок от мамы на конфирмацию, когда мне было тринадцать. Это Мария Горетти, покровительница молодых девушек. Чтобы я берегла свою добродетель. Кстати, это настоящее серебро. Поможешь застегнуть? — Она поворачивается ко мне спиной и убирает волосы на одну сторону, а я перестегиваю замок и сжимаю слегка растянувшееся звено так крепко, как только могу.

— Ты идешь к Генри? — спрашиваю я.

— Возможно. — Она усмехается. — А ты вернешься туда? Не говори им, что я ушла, скажи, что я просто устала. У меня не так много… Мы еще пересечемся, и я представлю тебя всем, хорошо? Ну, я пойду, а то уже опаздываю.

Она указывает в сторону, куда бежала до этого, отступает на несколько шагов и машет мне в последний раз, прежде чем развернуться и исчезнуть в ночи.

Кто-то ждет ее в переулке между зданиями, в абсолютной темноте, я чувствую его присутствие и нетерпение. Я вижу, как ее силуэт растворяется во мраке, вижу, что каждая ее черточка, каждый угол и каждое движение переполнены чистейшей радостью, и мне становится интересно, кто же ее ждет: Генри или мой настоящий отец?

Я хочу пойти следом за ней, но не могу — мои ноги намертво прирастают к асфальту при одной только мысли об этом.

Если моя мама была именно такой в то лето тысяча девятьсот семьдесят седьмого года, то что же случилось с ней? Что ранило ее сердце, разум и сломило дух именно тогда, когда у нее, казалось бы, было все, чтобы жить долго и счастливо?