Письмена на орихалковом столбе - [46]

Единое, ровное дыхание тона особенно важно в коротких рассказах и эссе. Здесь оно непременно, ибо таков закон этого жанра, где главное — ракурс.

Таким образом, суть рассмотрения приведенных примеров может быть сформулирована в утверждении: оригинальность в художественном творчестве достигается по большей части хорошим вкусом, позволяющим отобрать материал должного уровнями удачно взятым тоном. Именно (и всего лишь!) они-то и определяют силу воздействия и меру индивидуальности.

HORA MORTIS [111]

Сегодня, в один из длинных и меланхоличных вечеров осени девяносто второго года, когда за окном, словно пук брошенных кем-то на холст едва различимых линий, моросит дождь, а неслышное, как паук, время ткет свою извечную паутину из одиночества и печали, мне пришла на ум идея составлять антологию смертного часа человека. Я вспомнил, что многие — нет нужды в их перечислении — предавались этой горькой забаве, но поля скорби в Аиде широки, и выбор для подобной антологии — увы! — бесконечен.

Включая сопутствующие теме ассоциации, я тут же попытался сделать короткий набросок, фрагмент одной из ее бесчисленных глав. Получившийся рассказ лишен пейзажа. Как живопись Микеланджело — это вереница человеческих фигур.

Многим доводилось ступать на грань бездны, ощущать запредельное дыхание смерти (причем здесь я имею в виду не только экзальтированные басни Моуди[112]), переживать минуту умирания. Так Клавель[113] вспоминает, как однажды, «той безумной ночью», задыхаясь от отчаяния и бессмысленности, барахтаясь словно слепец в пустыне, он звал на помощь священника: «И тогда я сказал жене — иди и позови его, иначе я умру, И она пошла, и священник пришел…» Мне верится, что задыхающийся Клавель пережил тогда муку смерти, ее надвинувшуюся тень.

Сплошным моментом переживания собственной кончины и как следствие — отчаянным бунтом Конечности против Необходимости, Абсурда против Разума была, по-моему, жизнь Кьеркегора, этого мастера ужасов, этого Хичкока от философии. Ниспосланное ему «жало в плоть» заставляло его — подлинного мыслителя — ставить над духом мучительные опыты, чтобы потом поведать миру об их результатах. Несчастный, с мрачным пафосом описывающий свои страдания, болезненный и невропатичный, Кьеркегор являет мне пугающий пример того, как жутко бродить по перифериям сознания, рискуя сойти с ума, сойти с узкой колеи человеческой мудрости, выйдя за разрешенное человеку понимание. Какая жертвенность, какое отчаяние! Ну что же, дай Бог, чтобы где-то в ином пространстве и времени Кьеркегор дождался бы наконец повторенья и провел свою заветную и скучную жизнь супругом Регины Ольсен. Ведь именно о ней — да и как его не понять! — мечтает он в дневниках уже незадолго до смерти. Бедный и жалкий Индивид, о как я сочувствую тебе!

Говоря о Кьеркегоре, я вспомнил Шестова — его комментатора. Он пишет, в частности, о том, как ему тяжело читать рассказы Платона о предсмертных беседах Сократа, как тяжело узнавать, что тот много говорил напоследок. Ведь Шестов предполагает, что Сократ и Паскаль, также много рассуждавший перед смертью, делали это, дабы не разрыдаться. Шестов добавляет, что, в противоположность им, более откровенный Мюссе в свой смертный миг плакал, как ребенок. Такова интерпретация Шестова, и она, конечно, больше, чем о ложном стыде, который якобы испытывали перед смертью Сократ и Паскаль, говорит нам о самом Шестове.

Банальная пословица гласит, что человек умирает как жил. Тургенев, повествуя о том, как умирают русские люди, упоминает старуху, все бормотавшую перед смертью: «Голубчики, доешьте щи, не пропадать же им — они ведь посолены…» Счастливица! Ты не представляешь, на берегу какой реки уже стоишь, умереть для тебя значит не больше, чем перейти из сеней в светлицу избенки![114]

Итальянец Буццати[115], который изрек однажды, парадоксально и афористично вторя Зороастру, что «величайшее событие в жизни — смерть», умирая, велел принести зеркало и, глядя на свое пепельное, с исказившимися чертами лицо, прошептал: «О, да это она, я узнаю ее цвет…»

Гений поэтов, автор визионерского «Пьяного корабля» Артюр Рембо, тридцати семи лет от роду неузнанным скончавшийся от гангрены в марсельском госпитале, до последних минут бредил долговыми расписками от торговцев, покинутых им на африканских плантациях, где он незадолго до того служил приказчиком.

Герман Гессе с его пронафталиненным немецким академизмом, Гессе — Мэн Се[116], верующий в Атман[117] и превосходство слова Ом[118] над иными словами, поражается легенде о смерти У Дао-цзы, самого знаменитого китайского художника. Тот рисует на стене пейзаж, потом чудесным образом входит в изображенную на нем пещеру и исчезает в ней насовсем. Вместе с ним исчезает и картина.

Александра Македонского приводит в трепет смерть очень старого индуса, гипнософиста Калана, принадлежавшего, по-видимому, к одной из джайнских сект. Сначала тот ведет неторопливую беседу с Онесикритом — киником, следующим за войском македонцев, а затем добровольно на глазах у всех с абсолютным равнодушием восходит на костер, дабы тихо и торжественно совершить превращение.