Письмена на орихалковом столбе - [47]

Император Отон, покончивший самоубийством, разделил перед смертью деньги между слугами и, наточив меч, в ожидании гонца, должного сообщить ему, что все его сторонники спрятались в надежных местах, погрузился в крепкий сон. Приближенные слышали даже, как он храпит. Кстати, поведение этого императора сродни поведению великого Катона, также глубоко заснувшего перед задуманным им самоубийством.

Сколько людей — столько смертей. Обстоятельства смерти людей великих человечеству свойственно приукрашивать привнесением различных символов (правда, символы эти можно зачастую прочитать и наоборот, как сделал это Шестов, увидев иную подоплеку, чем мужество и стойкость, в предсмертных разглагольствованиях Сократа). Так, передают, что Александр Алехин — четвертый шахматный чемпион, непобежденный король шахмат, умерший от удара в одной из дешевых португальских гостиниц, в последний миг склонялся над доской, схватившись за фигурку белого короля. Любопытно, что и царь Иван Грозный, убийца и тиран на русском троне, в день смерти сначала долго парился в бане, словно смывая с себя кровь своих жертв, а затем тоже приказал подать шахматницу — в этот миг его и настигла дама с косой. Интересно, а как здесь истолковать этот шахматный знак?

Екклезиаст считает, что день смерти лучше дня рождения. Не знаю. Но минута смерти во всяком случае показательнее минуты рождения. Ведь это кульминация человеческой трагедии непрерывного прощания с миром, миром, куда нас бессознательными втащили на аркане. Впрочем, и выпихнут из него — вероятно, чтобы соблюсти симметрию — также не спросив. Платон по этому поводу говорит в Федоне, что жизнь дается философу только затем, чтобы достойно подготовиться к смерти. В этом ему вторят Цицерон и Монтень — постскриптум антиков. Быть может, действительно «философствовать — это значит учиться умирать»? Быть может, это и так. Но все равно никому не дано знать, в каком состоянии встретит он свой последний час. Не дано этого знать ни Платону, ни Монтеню, ни тебе, читающему эти строки, как не дано этого знать мне, пишущему их сейчас, когда чудится, что время тоскливо ползет по нитке, которая вот-вот должна оборваться, и потому, наверно, и выудившему из памяти эти сплетни о чужих смертях.

О НАУКЕ

Наука — это мнемотехника.

Это закономерно и потому однажды случилось. Я и мой приятель по Институту физики сидели на лавочке Тверского бульвара, скучая под навесом голубого неба. Мы молчали. Приятель запрокинул ногу на ногу и слегка покачивал ею. Воркующие грязные голуби, непременный атрибут городского пейзажа, окружали нас. Под лавочкой оказалась горка шелухи от семечек, и голуби, опасаясь нашего присутствия, непрерывно дергали вверх головами, пытаясь скачками достать ее. Клюнул и отскочил. Клюнул и отскочил. Видя наше невнимание, они подпрыгивали все ближе и ближе, все дольше задерживаясь у нас под ногами.

Внезапно мой товарищ оживился и, откашлявшись, заговорил, увлеченно импровизируя лекцию. При этом голос его комично изменился, пародируя серьезность менторских интонаций.

— Вот где мы имеем типичный пример конкурирующих процессов. С одной стороны, чувство голода, относящееся к постоянно действующим внутренним факторам, с другой — чувство страха, порожденное воздействием внешней среды.

При этом он чуть сильнее качнул ногой. Голубь отпрянул.

— Вот видите: возобладал страх, и объект повел себя соответственно. Но вскоре голод перевесит, ведь внешний фактор прекратил воздействие, почти стерся в памяти, и объект, подчиняясь ему, согласно формуле «стимул — реакция», вернется к своему прежнему поведению.

Действительно, голубь возвращался.

— Но стоит мне включить внешний сигнал, и ситуация повторится. Таким образом, коллега, мы имеем схему стандартного колебательного движения. Механизм ее прост, а опыт подтверждает теорию. Остается понять, какие параметры входят в частоту, фигурирующую в осцилляторном уравнении, и оценить ту равновесную дистанцию, где факторы компенсируют друг друга.

Все. И хотя он продолжал еще что-то говорить, я уже его не слушал. Вдруг я увидел, как в капле его шутливого монолога отражается весь величественный храм науки. Это было как вспышка, озарение, сатори.

Уже потом, чтобы хоть как-то объяснить это состояние самому себе и вербализовать его, я решил, что якобы подумал тогда, что окружающее существует само по себе, что «роза пахнет розой», что, как некий платоновский архетип, небо всегда останется небом, голубь — голубем, независимо от удобства тех терминов, в которых мы формулируем образ (или сформируем удобный нам образ, выбрав его части из бесчисленных образов голубя), а наука — всего лишь одна из забавных игр.

ОТЧАЯНИЕ

Передо мной лежат дневниковые записи. Ершистость и задиристость их интонаций, граничащая порой с наивностью категоричность суждений, резкость стилистических оборотов, масса неточностей, а то и просто ошибок, открытие азбучных истин как сенсаций, недопонимание тонкостей затронутых вопросов и тем, отсутствие последовательности в логике изложения и постоянное заимствование средств и материала у целого калейдоскопа авторов, фигурирующих вместе с тем в тексте лишь как имена собственные