Письма жене и детям (1917-1926) - [7]
Фактически же Красин оправдывал террор, примирялся с ним, полагая, что "поделать против стихии ничего невозможно". Подменяя понятием стихии сознательные действия большевистского руководства, к которому он, хотя и с оговорками, присоединился, этот "интеллигент" создавал себе более комфортные психологические условия, служившие дополнением к бытовому комфорту.
И лишь иногда в письмах прорывалась досада на большевиков (Красин то причислял себя к ним, то как бы отстранялся), которые, по его словам, допускали множество нелепостей. "И грех, и смех, греха, впрочем, больше, так как разрушаются последние остатки экономического и производственного аппарата…" (16 декабря 1918 г.).
Но все больше и больше Красин ощущает себя принадлежащим к властной верхушке, все реже в его письмах встречается термин "они" о большевиках, все чаще он употребляяет местоимение "мы", а 25 февраля 1923 г. он даже написал "наша партия".
В основном Красин теперь поддерживает большевистский курс. Он оправдывал политику военного коммунизма, в частности ограбление крестьянства при помощи продразверстки и карательных действий продотрядов, под фальшивым предлогом, что деревня "живет, пожалуй, как никогда. У мужика бумажных денег накопилось без счету. Хлеб и все продукты есть, самое необходимое он за дорогую цену всегда найдет, городу же ничего не продает иначе, как по сумасшедшим сверхспекулянтским ценам" (14 марта 1918 г.). Примерно такое же суждение звучит примерно через пол-года, но уже с интонацией победителя: "Хлеба на местах много и даже научились его от мужика добывать, где добром, а где и понуждением…" (25 ноября 1919 г.)[21].
Красин все более энергично хвалит советские порядки, ту "благожелательную атмосферу", в которой он работает, высокомерно отвергает критику этих порядков со стороны эмигрантов. Позабыв, видимо, что ранее он нередко возвращался к мыслям об эмиграции, он декларирует: Мы (подчеркнуто нами — Ю.Ф. и Г.Ч.) тут ведем большое мировое дело, и не тому отребью, что засело по заграницам, судить большевиков" (то же письмо).
Поистине власть быстро меняет людей. Чем дальше, тем пуще (правда, как мы увидим, лишь до определенного времени) Красин будет хвалить советские порядки. Порой восхваления принимали характер ходульной трескотни, достойной лишь большевистских газетных передовиц. 23 декабря 1919 г. он рассуждал, например, что счастье не должно быть уделом немногих, что "мы" закладываем "фундаментальные камни тому порядку, при котором будет обеспечено счастье всех". Разумеется, при постройке "светлого здания" на таком фундаменте можно было примириться с человеческими жертвами, которые этот "инженер-интеллигент", стыдно сказать, уподоблял "мусору и щебню".
Как Ленину и его достойному продолжателю Сталину, так и Красину, была весьма близка отвратительная формула "Лес рубят — щепки летят".
Разумеется, собственные судьбы никак не должны были оказаться в мусоре или среди щепок. Красин не только проводил отпуска на заграничных курортах. Он откровенно устраивал на "хлебные места" своих многочисленных родственников и родных жены, о чем детально информировал супругу."…Мне как комиссару многое легче доступно…", — писал он. Среди того, что было ему доступно (разумеется, после того, как западные державы отказались от интервенционистских планов и в 1920 г. сняли блокаду с России), были и многочисленные зарубежные вояжи родных и близких (сестры Софии, сына жены Владимира и многих других). Как о само собой разумеющемся, он писал жене 17 сентября 1922 г. о своей сестре Софии: "Сонечка поехала в Швецию со служебным поручением, но пользуется поездкой и для отпуска… Я думаю привезти ее на несколько дней в Италию, чтобы показать ей ребят и девочкам ихнюю тетку".
Но при всем этом Красин не исключал возможности падения большевистской власти; он вновь и вновь возвращался к теме своего возможного бегства из страны. Он был весьма озабочен тем, чтобы обеспечить жене и дочерям заграничный комфорт, а себе — мобильность одинокого человека, в любой момент готового скрыться, эмигрировать или даже переметнуться к новым властям. И делать это он намеревался "со спокойным сердцем, малым багажом и ничем ровно не стесняемый" (18 мая 1919 г.).
Лишь на нсколько месяцев Красин допустил жену и одну из дочерей в Москву в конце 1923 — начале 1924 г., а затем опять отправил их за рубеж. Настаивая на том, чтобы семья жила подальше от России, нарком сообщал жене явно лживые сведения о быте советской верхушки, так сказать, запугивал ее трудностями быта. "У нас такое идиотское устройство, что сами народные комиссары питаются в Кремле в столовой, семьи же их не могут из этой столовой получать еду, и поэтому Воровский (для наглядности называлось имя близкого знакомого — Ю.Ф. и Г.Ч.), например, питается в столовой, Д.М. [Воровская] и Нинка [дочь Воровского] пробавляются неизвестно как и чем" (14 марта 1919 г.).
Отметим, чтоо соображения комфорта семьи и собственной подвижности были не единственными, по которым нарком деожал жену и детей за границей. Так ему проще было решать свои интимные дела, на которые он был падок, когда семья находилась на солидном растоянии. До супруги доходили сведения о его амурных делах, о фактической второй жене Тамаре Владимировне Миклашевской, которая появилась у него в Берлине, о рождении ею дочери Тамары
