Писатели США о литературе. Том 2 - [124]

Америка хорошо знает, какой вклад внесли в создание страны упорство и трудолюбие чернокожих, их терпение, их мускулы. Вы никогда бы не заняли такого места в мире, не будь здесь меня. Вы строили эту страну, стоя на черных плечах моих предков. Вы строили ее, используя труд рабов, да, это был труд рабов, причем в эпоху, когда рабство почти всюду на земле уже исчезло. Вот каким образом возвели вы свои величественные здания и битком набили их комнаты предметами роскоши. Вот каким образом по числу накопленных сокровищ вы далеко опередили весь мир. Вы жестоко эксплуатировали моих предков. А теперь вы отказываете моим детям в праве на культурную жизнь. Вы делаете вид, что этих детей вообще нет.

Я знаю, как это на них сказывается. Я тоже был чернокожим пареньком из Джорджии. И. я помню. Я знаю, как это сказывается на детях теперь, потому что я отец двух афроамериканцев, живущих' в Нью-Йорке'. Я помню, как однажды, когда моему сыну было девять или десять лет, у нас обедал мой большой друг Ленгстон Хьюз и подарил мальчику свою книгу «Знаменитые американские негры». Это была книга для детей, в ней рассказывалось о героях-неграх, чьи имена остались в американской истории,—о Гарриет Табмен,* о Фредерике Дугласе, о Криспусе Аттаксе и Бенджамине Бэннекере. Моему сыну Чаку эта книга на многое открыла глаза. Она произвела на него такое впечатление, что назавтра он захватил ее с собой в школу, показал учительнице и попросил, даже потребовал, чтобы она прочитала из нее вслух в классе.

Мы тогда жили в пользующемся «дурной репутацией» районе Бедфорд-Стайвесант в Бруклине, и школа Чака была смешанной (хотя обучение было тогда раздельное). Дело происходило незадолго до того, как бегство белых из этого района приняло массовый, панический, беспорядочный характер. Учительница прочла вслух несколько страниц из книжки в классе, и вечером за столом я спросил Чака, как их восприняли.

— Да все прошло прекрасно, папа!—сказал он.—Все были в восторге от книжки.

Но потом, нахмурившись, он добавил:

— Только знаешь, никто в школе понятия не имеет о

негритянской культуре и негритянской истории.

— Не надо удивляться, что белые ребята об этом ничего не знают,—сказал я.

И, с гордостью указав на себя, он сказал:

— Я единственный в школе, кому хоть что-то • известно о негритянской истории и культуре.

Я взглянул на него и чуть не расхохотался—так он был горд и счастлив. И в то же время мне хотелось плакать, когда я думал обо всех этих черных подростках, повсюду в Америке окруженных, по выражению драматурга Теда Уорда, густым белым туманом, не ведающих, что когда-то такие же чернокожие, как они, кое-что значили, и потому не верящих, что сами они хоть чего-нибудь в жизни добьются.

Моей дочери Барбаре было шесть лет. Мы жили на Лафайет-авеню, занимая полуподвал и первый этаж небольшого дома. Часами Барбара просиживала в гостиной на первом этаже, прилипнув к идиотской игрушке со светящимся экраном. Ей было все равно, что показывали, она смотрела даже рекламные передачи. Мы сочли это свидетельством рано сформировавшегося вкуса, ибо уже в столь юном возрасте наша дочь почувствовала, что рекламные передачи нередко делаются лучше, чем основные программы. Но в конце концов туман, застилавший глаза (разумеется, наши), рассеялся, и мы поняли истинную причину: Барбара все ждала, что экран покажет что-то от нее самой, что появятся чернокожий мужчина или женщина, изображенные достойно; ведь разницу между настоящим достоинством и духом передачек вроде «Эмоса и Энди» она уже умела чувствовать. Раза два за все то время, что она упорно и со страстной надеждой глядела в телевизор, на экране мелькало черное лицо, и тогда она стремглав бросалась к нам вниз, крича: «Папа! Мама! Там негра по телевизору показывают!» Но не успевали мы добраться ДО гостиной, как черное лицо уже исчезало.

Когда мы перебрались в район, где теперь живем, Барбара была единственным негритянским ребенком в классе. Однажды она вернулась из школы в слезах. Учительница истории говорила на уроке, что Гражданскую войну начали слишком рано: рабы не были готовы к свободе, на старых плантациях им жилось хорошо и они всем были довольны. Барбара не побоялась бросить вызов учительнице и всему классу. «Не знаю, правильно ли я говорила, папа. Но только все, что говорила учительница, было совсем непохоже на то, что слышишь дома».

Она снова разрыдалась и плакала так горько, словно у нее вот-вот разорвется сердце. А ведь Барбара была веселой, беззаботной девочкой. Она почти никогда не ревела. Она, не раздумывая, бросалась в гущу жизнй,' радуясь и смеясь, падая и ушибаясь, но тут же поднималась вновь, чтобы снова устремиться навстречу тому, что ее ожидало; она вряд ли когда-нибудь задумывалась о том, что жизнь достается недешево. Как же могла учительница быть столь безжалостной к этому существу с таким нежным сердцем? Или, может быть, почтенная леди просто ровным счетом ничего Об этом не знала?

Я знаком с одним молодым негритянским художником, чье творчество—настоящая поэма о жизни чернокожих в Америке. Каждое творение его кисти—талантливый гимн жизни. Но вот несколько месяцев назад я встретился с Томом Филингсом на митинге и увидел человека, павшего духом; он сказал, что уезжает за границу. Он выступал перед чернокожими школьниками Бедфорд-Стайвесанта, рассказывая о негритянской и африканской истории и сопровождая рассказ рисунками на доске. Но, по его словам, у него не было сил продолжать, поскольку становилось все яснее, что негритянские детишки считают себя уродами и все из-за черной кожи. Он сказал, что такое выносить уже не в состоянии. Ему эти дети казались прекрасными, но сами они считали себя безобразными. Их родители, очевидно, думают точно так же. Вот откуда вся эта погоня за париками, за распрямителями волос и высветляющим кожу кремом.