Писатели США о литературе. Том 2 - [119]

В.: Вспоминая ситуацию в связи с «Крошкой Алисой» — шумиху вокруг, различные мнения и прочее,—скажите, если бы вы начали писать пьесу заново, не получилось ли бы у вас нечто совсем иное?

Р.: Этого никто не знает. Со мной происходят странные вещи. Через год после очередной пьесы я уже абсолютно не помню, как она создавалась, и, даже если б захотел, уже не смог бы переделать или переписать ее. Более того, меня так сильно увлекает сама работа, сам материал, что я не замечаю в своей пьесе недостатков. Момент объективного прозрения наступает только тоща, когда я нахожусь в критическом запале—в самом процессе работы начинаю громить сам себя. Порой же мне кажется, что пьеса меня уже больше не волнует, стоит лишь закончить ее. Если бы не надо было думать о материальной стороне бытия, я, может быть, и не стремился ставить свои пьесы. В те несколько месяцев, пока я пишу, мне кажется, что воображаемый мир значит для меня гораздо больше, чем окружающий. Я гораздо больше увлечен характерами своих персонажей и их поступками, чем своей собственной обыденйой жизнью. Это увлечение чрезвычайно остро. Когда я так работаю, то в середине дня, после трех-четырех часов напряженного труда, у меня буквально голова раскалывается, я вынужден остановиться. Я настолько увлечен, причем не только творческим процессом, но и самокритикой, что мне просто необходима передышка.

ВЕсли возможно оценить ваши пьесы в целом, то я бы сказал: насколько убедительны и блестящи их зачины и развитие, настолько неудачны, запутаны и просто обескураживающи они становятся к концу. Так или иначе, но этот упрек можно справедливо обратить к большинству ваших пьес.

О.: Это понятно. Возможно, так происходит потому, что мое представление о действительности и логике отличается от общепризнанного. То, что для меня важно, может не представлять такой важности для других. Но если взглянуть глубже, тут могут быть и иные причины. Может быть, просто-напросто мои пьесы не все одинаково интеллектуальны. Но притом не следует забывать, что, если публику не устраивает финал пьесы, она может не принять ее целиком. И такое возможно. Скажем, я не считаю, что катарсис должен непременно возникать по ходу самой пьесы. Нередко бывает, что катарсис возникает, когда пьеса уже окончена. Меня неоднократно обвиняли в том, что концовки моих пьес можно толковать двоесмысленно, но ведь именно такой я себе и представляю жизнь. (...)

В.: Вы говорили, что тема приходит к вам в процессе создания пьесы. А иногда вы признаетесь, что, даже написав щ>есу, вы еще не полностью представляете себе, о чем она. Чем это объяснить?

О.; Разумеется, ни один настоящий писатель не вложит цросто так чистый лист бумаги в машинку, чтобы печатать пьесу, не подозревая, о чем она. Но вместе с тем сам процесс работы является открытием. Процессом узнавания нового о том, о чем ты пишешь. До известной степени я могу чисто умозрительно представить будущую пьесу целиком—по крайней мере так со мной происходит,— причем это случается как бы помимо меня, еще до того, как я примусь за пьесу. Именно это я имею в виду, когда говорю, что писать пьесу — значит открывать ее для себя. Думаю, что это самый верный ответ. Вообще-то такие вопросы я терпеть не могу. Мне всегда казалось, что уж лучше уклоняться от ответа на вопрос, который я расцениваю, как грубое вмешательство в мои тайны—тайны, которыми писатель ни с кем не делится. Если творческий процесс подвергнуть интеллектуальной оценке и скрупулезному анализу — он улетучится, исчезнет. Говорить об этом не только чрезвычайно трудно, но и чрезвычайно опасно. Помните старую сказку—то ли это одна из эзоповских басен, то ли китайская притча—об одном премудром звере. Он увидел сороконожку, и она ему страшно не понравилась. И он сказал: «О боже, зто удивительно, это просто немыслимо—неужели можно ступать столькими ножками! Как это у тебя выходит? Отчего они у тебя все двигаются?» Сороконожка остановилась и сказала: «Значит, так, сначала ставлю левую переднюю ножку, а дальше...» — она Задумалась, что дальше, да и разучилась бегать на сорока Ножках.

В.: Сколько времени вы обычно вынашиваете пьесу в себе?

О.: Обычно я обдумываю пьесу везде, где бы ни был,— от полугода до полутора лет, а потом сажусь писать ее.

В.; Мысленно развиваете сюжет или...

О.: Просто думаю о ней. Хотя нередко меня обвиняют в том, что я ничего не продумываю до конца, я тем не менее обдумываю пьесу. Это верно, что я не начинаю с готовой идеи пьесы—иными словами, с тезиса, вокруг которого надо строить пьесу, но я знаю очень много о характерах персонажей. Я знаю очень много об их среде. И кое-что мне известно о том, ч!о должно в пьесе произойти. Но лишь тогда, когда я сажусь писать, я слышу точно, что хотят сказать персонажи, как они будут развиваться от одного эпизода к другому. То есть как они будут вести себя в определенной ситуации, чтобы получился задуманный исход... Если бы я представлял себе все это иначе, я бы не смог наделить свои персонажи свободой выражения, благодаря чему образы становятся- объемными. Вообще говоря, я пишу скорее трактат, чем пьесу. Обычно я сажусь за пишущую машинку после обдумывания и довольно быстро набрасываю первый вариант. Прочитываю его. Делаю пометки карандашом там, скажем, где мне кажется, в репликах, нарушен ритм. Потом все перепечатываю. И в процессе перепечатки могут возникнуть еще одна-две реплики. Могут еще появиться одно-два новых события, но не больше. Как правило, я первым долгом стремлюсь завершить то, с чего потом начнутся первые репетиции; но в основном отбор и решения вызревают до того, как я сажусь за пишущую машинку.