Писатели США о литературе. Том 2 - [112]
Вероятно, эти европейские имена, которые мы называем своими (когда с иронией, когда с гордостью, но всегда выражая
свое личное к ним отношение), можно считать свидетельством некоего триумфа духа: они напоминают нам о тех, кто не смирился, не отчаялся, кто переборол себя и перед лицом разрушительных сил бросил вызов самой смерти. Я слышал однажды, как говорил негритянский проповедник: «Братья и сестры! Давайте же творить свой лик и свою душу в мире, и тогда во всех пределах земли прославятся наши имена. Ибо мы сами и суть наши подлинные имена, но не простые довески к ним! Так давайте же, говорю я вам, творить свой лик и свою душу!» Может быть, тот проповедник читал Т. С. Элиота, что, впрочем, кажется маловероятным. Да и так ли уж необходимо было ему читать Элиота? Ведь для той своеобразной области американской культуры, к которой я сам принадлежу, весьма характерен повышенный интерес к роли имен и к самому процессу наречения; оттого-то этот эпизод и вспомнился мне теперь, когда я, писатель, рассказываю о своем жизненном опыте.
Безусловно, писатели начинают получать свое воспитание, так можно назвать их увлеченность тайнами слова, задолго до того, как узнают что-либо о литературе; некоторые фрейдисты даже утверждают, что это происходит уже в грудном возрасте. Возможно, дело обстоит именно так, но сомневаюсь, что грудной младенец сможет что-нибудь извлечь из этого знания. Зато я совершенно убежден в ложности выводов тех педагогов, которые считают, будто трудности в овладении азбукой, испытываемые многими негритянскими детьми в школах северных штатов,— это, мол, результат влияния их «южной наследственности»; эти же самые ребята, живя на своем родном Юге, проявляют недюжинные способности в обращении со словами. Я также знаю, что негры — непревзойденные мастера выдумывать всякие прозвища и подмечать комические оттенки смысла в незнакомых именах или вообще что-то необычное в поведении человека. Но имя никак не характеризует качества его носителя и точно так же слова нельзя отождествлять с поступками. Предполагать обратное значило бы ежеминутно подвергать свою жизнь смертельной опасности. Умение владеть языком в большой степени зависит от знания жизненных обстоятельств, нравов, .обычаев и психологических особенностей жителей данной местности. Чувство юмора и остроумие прямо связано с этим знанием, то же можно сказать и о внушающей силе имен. «Если маленького, коричневого, кривоногого негра зовут Франклин Д. Рузвельт Джонс, то человек, впервые с ним столкнувшийся, может принять его за клоуна,— сказал мне как-то мой друг Альберт Меррей.—Но с другой стороны, этот негр, может быть, просто большой шутник и выдумщик, который только и мечтает о том, как бы ввести вас в заблуждение комическим сочетанием своих имен, а вы, ошарашенные его именем, и не догадываетесь об этом. Так вы и попадаете впросак, ослепленные образом Ф. Д. Р.—которого, как вы твердо знаете, немыслимо увидеть воочию,—и, придя в восторг от выпавшей вам удачи, вы даже поначалу не осознаете, что вам предстоит увидеть всего лишь Джонса». Теперь вы должны понять, что все эти разговоры об именах я веду не зря, и сейчас мне хочется обратиться к своему собственному имени, потому что, как это ни смешно, оно имеет самое непосредственное отношение к моему писательскому опыту. Когда я вступал в жизнь, у меня только и было что мое имя, и в нем, вне всякого сомнения, был заложен какой-то магический смысл; С самого раннего детства я испытывал некоторую неловкость от него, оно озадачивало меня. Я не мог никак понять, что это был за поэт и почему вдруг мой отец выбрал для меня его имя. Может быть, я не стал бы так удивляться, назови он меня в честь своего собственного отца, но он уже дал это имя моему покойному старшему брату, и мне на него не приходилось рассчитывать. Но почему тогда он не назвал меня в честь такого героя, как Джек Джонсон, или солдата, как полковник ЧарльзЯнг, или выдающегося мореплавателя, как адмирал Дьюи, просветителя, как Букер Т. Вашингтон, или великого оратора и аболициониста, как Фредерик Дуглас? И почему ему не пришло в голову назвать меня (как делали во многих негритянских семьях) в честь президента Теодора Рузвельта? Так нет же, он дал мне имя некоего Ралфа Уолдо Эмерсона, а затем, когда мне было всего три года, умер. Я был слишком мал тогда, чтобы понять, зачем он так меня назвал, хотя, я думаю, он мне это объяснял не раз. Кроме того, тогда я, конечно, не мог установить, какая связь существовала между моим именем и страстью отца к чтению. Много позднее, уже прийдя в литературу, я начал сильно подозревать, что он верил в магическую силу имен и в заложенный в них тайный смысл.
Я вспоминаю странный разговор с матерью—мне было тогда лет двенадцать-тринадцать: она упоминала об их с отцом интересе к внутриутробному сознанию! Но до того я только и знал, что мой отец много читает и что он до такой степени восхищается этим неведомым мистером Эмерсоном, которого величали «по-этом-философом»; что своему второму сыну он дал его имя. И еще я знал, что, какими бы благими ни были его намерения, сочетание имен, какими он меня наградил, причиняло мне бесчисленные неприятности уже с того самого момента, как я выучился довольно бойко отвечать на вопросы, которые взрослые обыкновенно задают самым маленьким. В ту пору, когда вот-вот должна была разразиться первая мировая война, имя Эмерсона было хороша известно оклахомским неграм, и взрослым, жаждавшим показать свое знакомство с литературой, доставляло немалое удовольствие посмеяться над крохотным коричневым мальчуганом, носившим такое громкое имя. Поэтому они бесконечно повторяли оба мои имени, а потом, к великому моему негодованию, добавляли: «Эмерсон». И я, сконфузившись, отвечал им: «Нет,
