Писатели США о литературе. Том 2 - [111]

Как я это себе представляю, только в процессе превращения своего опыта в художественную форму—пьесу., стихотворение, роман—человек становится писателем и только в этом, в этой борьбе, писатель способен придать глубокий смысл жизненному опыту целой социальной группы, членом которой он является.

Это есть процесс совершенствования творческой дисциплины, художественных средств, духовной стойкости и всей своей культуры,—процесс, благодаря которому только и возможно творчество и который составляет подлинный опыт писателя, как писателя, как художника. Чтобы вам не показалось, будто я процоведую идею бегства писателя от социальных битв, мне хотелось бы процитировать слова У. X. Одена, который говорит так: «В наше время уже само создание художественного произведения является политическим актом». Пока существуют художники, творящие то, что они хотят и что, как им кажется, они должны творить, они всегда—даже если их творения не оказываются шедеврами, даже если они обращаются к горстке людей— напоминают человечеству о том, о чем оно никогда не должно забывать, а именно что человек имеет свое собственное лицо, что он не анонимный член общества, что Ното ЬаЬогапз—это еще и Ното Ьийет \

Для меня не подлежит сомнению, что любой писатель, даже самый еп§а^ё~,— а я имею в виду настоящих, ’а не тагк^иё^{11 художников—вступает на свою творческую стезю, полагая, что жизнь—игра или загадка, которую надо разгадать, и оттого он строит всяческие иллюзии относительно того мира, где ему предстоит пройти путь самопознания.}

Пусть Смоляное Чучелко, этот загадочный персонаж негритянского фольклора, символизирует действительность. Оно стоит, черное и блестящее, прислонившись к колодцу жизни и вопрошающее его. И на все наши наивные попытки припугнуть его оно отвечает невозмутимым молчанием, но стоит нам весело ткнуть его пальцем, как в мгновенье ока мы прилипаем к нему. Наше исследование-игра превращается в суровое испытание, опасную борьбу, агонию. Постепенно мы начинаем понимать, что наша задача заключается в том, чтобы отыскать единственно возможный способ освободиться от него, иными словами, выработать определенную систему приемов.

Осознав это, мы сосредоточиваем на нем все свое внимание, мы задаем ему вопросы с большей осторожностью, мы боремся с ним с большей выдумкой, а он между тем все так же безмолвно продолжает упорствовать и требовательно ждет, когда же мы наконец догадаемся, что нам нужно назвать его подлинное имя—это и будет выкупом за наше освобождение. Но к несчастью, у него слишком много «подлинных» названий, и все они означают одно: хаос. И для того, чтобы доискаться хотя бы до одного из них, мы сначала должны обрести имя собственное. Ибо только наше имя и позволяет нам определить впервые свое место в жизни. Имена, подаренные нам другими, должны стать воистину нашими собственными.

Однажды, наблюдая игру двухлетней девочки, которая и не подозревала, что за ней подсматривают, я слышал, как она

многократно повторяла—сначала с вопросительной интонацией, а потом все более твердым голоском: «Меня зовут Мими Ливисэй? Меня зовут Мими Ливисэй? Меня зовут Мими... Меня зовут Мими Ли-ви-сэй! Я — Мими!»

И она в самом деле была или очень скоро стала ею, стараясь в процессе игры установить соответствие между своей личностью и своим именем.

Для многих из нас эта задача оказывается не из самых легких. Мы должны научиться отчетливо слышать свое имя даже в шуме и грохоте окружающего мира, частью которого мы являемся, должны сделать его отправной точкой всех наших взаимоотношений с этим миром—с людьми и с природой. Мы должны зарядить его энергией своих эмоций, своих надежд, своей ненависти и любви, всех своих помыслов. Оно должно стать нашей маской и нашим щитом, вместилищем тех ценностей и традиций, которые, как мы убеждены или как воображаем, хранят в себе опыт всех поколений нашего рода. И поскольку нам постоянно напоминают, что мы, негры, носим имена, некогда принадлежавшие тем, кто владел нашими предками—рабами, мы, особенно если мы собираемся стать писателями, стараемся придавать более чем обычное значение полузабытым и таинственным событиям, кровосмешениям, тайным бракам, деловым связям, случаям предательства, неповиновения и бунта: да, и всем тем оставшимся в безвестности любовным романам, которые и подарили нам наши имена. Доказательством того, насколько серьезным в эмоциональном плане является наше отношение к своим именам, может служить пример некогда популярного движения последователей. Святого Отца, а в наши дни—движения «черных мусульман», которые, отрекаясь от своих имен, символически отрекаются от кровавого, жестокого и греховного прошлого их рода. Они заявляют о своем желании обрести новую индивидуальность, выработать новую систему поведения и уничтожить словесное свидетельство того сознательного нарушения кровной преемственности и законов межчеловеческих отношений, которое периодически совершалось их прародителями.

Но не все мы—по сути дела, лишь очень немногие—склонны относиться к своим именам таким вот образом. Мы берем то, что получаем, и делаем из этого что в наших силах. А ведь есть и такие, которые твердо знают, где искать свои родовые корни, которые, даже невзирая на отчуждающее действие социальных барьеров и бездны десятилетий, чуют родную кровь и считают себя носителями тех благородных качеств, что были свойственны их предкам (Фолкнер много писал о важности этого самочувствия). И я восхищаюсь вовсе не всепрощающим благодушием и холопским бесчувствием к ужасам, что символизируется отречением от своих имен и своего рода, а таким вот