Писатели США о литературе. Том 2 - [113]
В начальной школе я все еще чувствовал загадочность своего имени: оно все время вызывало любопытство у окружающих. Мне тогда казалось, что я или обладатель несметных богатств, или отмечен страшным проклятьем, о чем я сам ни сном ни духом не подозреваю; я словно бы имел то, чем не обладал,—вроде как наследство где-то в Южной Каролине, которое должно мне принадлежать, но не сейчас, а спустя какое-то время. Мне вспоминается, что как-то раз, забравшись в поисках неведомого в самые отдаленные улочки (а они всегда кажутся мальчишке привлекательнее своего двора; точно так же кухонная утварь куда интереснее детских игрушек), я нашел огромный фотообъектив. Уж не помню, насколько он был хорош как оптический прибор, какова была его светосила и все такое прочее, помню лишь, что в моих глазах он был средоточием всех тайн мира и всей его красоты. Оправленный в сияющую медь, он говорил мне о бесчисленном множестве иных миров. Я играл с ним, глядя в него прищуренным глазом и держа против солнца, пытался сделать из него волшебный фонарь. Но все мои усилия оказывались столь же напрасными, сколь тщетной была попытка извлечь мелодию из патефонной пластинки, по которой я водил швейной иглой. Я мог прожигать с его помощью дырки в старых газетах, мог представить себе, что это телескоп, пушечное жерЛо, третий глаз чудовища (этим чудовищем был я сам), но я никак не мог заставить его делать то, для чего он был предназначен,— запечатлевать образы окружающего мира. Я был не в силах раскрыть его секрет. Но и выбросить мне его не хотелось. Старшие мальчики гадали, как бы его у меня выманить, предлагая мне за него то перочинные ножи, то волчки, то кусочки агата, то целые игрушечные террариумы с соломенными змеями и костяными жабами, но я не соглашался ни в какую. Ни у кого, даже у белых ребят, которых я знал, не было такой штуки—обзавестись ею посчастливилось мне одному. И я решил не расставаться с ним до тех пор, пока не добуду недостающих ему частей. Но в конце концов я забросил его, и он остался лежать, пыльный и ненужный, в ящике с моими детскими сокровищами. Повзрослев и увлекшись музыкой, я совершенно позабыл о нем.
Потом я достиг того возраста, когда в школе, начинают изучать творчество мистера Эмерсона и читать его произведения, такие, как «Конкордский гимн» и эссе «Доверие к себе». Тогда, следуя его совету, я сократил свое второе имя «Уолдо» до простого и, как мне думалось, таинственного «У.» (от его же книг я бежал как от чумы). Да, я не более мог совладать со своим именем, чем найти нужное применение фотообъективу. Но к счастью, мой ум тогда занимали куда более важные проблемы.
Нет, я не перестал интересоваться магией имени—впрочем, к этому я вернусь чуть позже.
Негритянский район Оклахома-сити явно испытывал нужду в пишущих, людях. В сущности, у нас имелся только один Роско Данджи, редактор местной негритянской газеты, сам прекрасный журналист, представитель той славной журналистской традиции индивидуального стиля, которая сейчас совсем зачахла; он непреклонно веровал в гарантируемую Конституцией справедливость и на десятилетия вперед предвосхитил антисегрегационную борьбу. Было еще несколько репортеров, которые что-то там пописывали раз в год по обещанию,—вот и все. Если же говорить о каких-то проявлениях сознательной культурной жизни, то надо отметить, что вся наша негритянская община испытывала тягу к музыке. Это была середина—конец 20-х годов; если помните, наш штат все еще называли новым «фронтирным» штатом. Его столица наряду с Далласом и Канзас-сити считалась одним из крупнейших на Юго-Западе центров джаза. Оркестры, которые должны были прославиться через несколько лет, кочевали с места на место, такой же кочевой образ жизни вели и исполнительницы блюзов — такие, как Ма Рейни и Айда Кокс,—и старые джаз-бан-ды вроде того, которым руководил Кинг Оливер. Но самое главное, по инициативе миссис Зелии Н. Бро у нас была создана пользовавшаяся потом огромной популярностью музыкальная школа, где любой ребенок, интересовавшийся музыкой и имевший музыкальные способности, мог выучиться играть на любом инструменте и потом стать участником джаз-банда, оркестра или духового квартета. Каждый год в школе устраивались опереточные спектакли и выступления хора, исполнявшего религиозные гимны и народные баллады. Гармонию там преподавали четыре года, курс сольфеджио был общеобязательным. Во всех негритянских музыкальных школах в то время изучались европейские народные танцы. Кроме того, мы занимались еще и строевой подготовкой. Я говорю вам обо всем этом для того, чтобы показать, что, хотя у меня, кажется, не было никакого стимула к писательству, я тем не менее имел прекрасную возможность получить сносное художественное образование. Уверяю вас, если человеку случилось хоть раз взять в руки инструмент, ему потом будет очень трудно расстаться с ним. Если в музыкальной школе вы привыкли к частым репетициям оркестра, то, войдя в состав небольшой джазовой группы, вы убеждались, что профессиональные джазисты готовы репетировать куда более интенсивно, чем* ваш школьный оркестр, а все потому, что они получали истинное наслаждение от своей игры и могли дать волю воображению— чего мы были лишены в школе. А потом вы начинали понимать, что тех мгновений возбужденного просветления, которые наступают во время танцев или музыкальных «поединков», мгновений пронзительных и западающих в душу импровизаций можно было достичь лишь ценой строгой дисциплины на репетициях, которая поддерживалась даже тогда, когда оркестр собирался репетировать в тесных комнатушках сапожной мастерской Хэлли Ричардсона. И дело было вовсе не в том, где репетировать,—хотя мы, разумеется, не отказались бы от большого зала с хорошей акустикой,— а в том, что и как делал музыкант для совершенствования своего исполнительского мастерства. Если мои воспоминания о наших музыкальных занятиях создают у вас впечатление, что все это не имеет никакого касательства к проблеме становления человека, почувствовавшего однажды острую потребность взять в руки перо, значит я сам что-то не так говорю. Увы, тогда мне придется прочитать вам нудную лекцию о «Превратностях и пользе сегрегации». В пору самого раннего моего детства в нашем городе не было негритянских библиотек, и лишь после того, как один негр-проповедник отважился войти в городскую библиотеку, мы получили доступ к книгам. Ибо мы вдруг поняли, что не какой-то особый закон, а просто стародавнее предубеждение запрещало нам пользоваться услугами подобных общественных учреждений. Вскоре в здании одной негритянской фирмы были арендованы две большие комнаты, бывшие бильярдные, нанят молодой негр-библиотекарь, поставлены книжные полки, которые быстро заполнились всевозможными книгами. Тогда, в первые дни существования библиотеки, все это представляло собой какой-то книжный хаос. Но вот удача для паренька, обожавшего книги! Я начал со сказок и мигом одолел все детские книжки. Потом мое внимание привлекли вестерны и детективы. Прошло еще некоторое время, и я приступил к чтению классики—правда, этого я еще не мог тогда осознать. Читал я и «голубые книги» Хэлдмана-Джулиуса*, которые неиссякавшим потоком текли к нам прямиком из Джерарда, штат Канзас, еще читал я продукцию О. О. Макинтайра, свежие номера «Вэнити фэйр» и «Литерэри дайджест» — моя мать приносила их домой с работы. Теперь, кстати сказать, подумайте, мог ли я, памятуя о том, какое мощное влияние на мою судьбу оказали эти издания, присоединить свой голос к хору яростных и столь распространенных в. наши дни нападок на так называемую «массовую прессу».
