Писатели США о литературе. Том 2 - [114]

Нельзя не упомянуть и о бульварных журнальчиках, а самое главное, о еще одной библиотеке, куда я часто заходил и помогал отчиму, Дж. Д. Рэндолфу (родители снимали у него квартиру, когда я должен был появиться на свет). Он работал хранителем в Юридической билиотеке оклахомского Капитолия. Мистер Рэндолф был в числе первых учителей в Оклахома-сити и одним из вожаков марша переселенцев из Галлантина, штат Теннесси, на Оклахомские территории. Это был высокий человек, коричневый, как продымленная кожа, и походивший во всем на индейцев, с которыми он когда-то, сразу же после переселения, пас лошадей. Я часто видел, как белые юристы спускались к нему, хранителю Юридической библиотеки, и задавали разные вопросы из области права, и он отвечал им, даже не заглядывая в толстенные тома, стоявшие рядком на полках. Само по себе это было достойно восхищения, и белые юристы не переставали восхищаться; однако самым восхитительным, смешным, интригующим, таинственным— назовите это как хотите---было то, что негра, который знал ответы на любые вопросы, назвали в честь Джефферсона Дэвиса! То, что утратил Теннесси, было суждено приобрести

Оклахоме, но, приобретя это (образец мужества, интеллекта, силы духа, благородства), она сумела воспользоваться этим даром лишь тайно и, как казалось, не без замешательства.

Так давайте же, говорю я вам, творить свой лик и свою душу! В те времена межличностные связи в нашей общине были довольно-таки еще слабыми, люди не стремились получить сведения об образе жизни других социальных слоев, о последних литературных модах, о древних преданиях (несколько лет я хранил у себя листовку, где негров убеждали не участвовать в выборах: такие листовки тысячами сбрасывались с самолета, кружившего над негритянскими кварталами) — словом, информация по крупицам проникала только в умы тех немногих, кто хоть как-то интересовался происходящим в мире. Впрочем, нельзя сказать, что тогда люди вовсе не общались друг с другом: я, скажем, впервые читал Шоу и Мопассана, а также книги из серии «Гарвардские классики» в доме одного моего друга, чьи родители получили образование в Новой Англии. Там негров обучали молодые белые учителя-энтузиасты, которые после Гражданской войны организовывали школы для бывших невольников. Как и родители моего Друга, учителями в нашем городе были еще некоторые негры, но по-настоящему мы приобщались к богатой традиции устной литературы в церквах, в парикмахерских, на школьных дворах и на хлопковых плантациях: вот где можно было понаслушаться всяких баек и россказней! Аптека, где я работал, была одним из таких мест. В ненастные дни здесь собирались • старики и, посасывая свои трубочки, плели нам всевозможные небылицы, бесконечные истории из жизни охотников и ими самими выдуманные продолжения известных книг. Здесь я впервые услышал легенды о зарытых кладах и всадниках без головы, которые, как мне говорили, давно-давно рассказывал еще мой отец. Здесь декламировали знаменитые баллады, например, «Охотника Дэна Макгрю», а еще рассказывали истории о Джесси Джеймсе, о неграх-преступниках и неграх-судьях, о беглых рабах, ставших вождями индейских племен, о подвигах негров-ковбоев. Правда и вымысел были причудливо перемешаны в этих повествованиях—так, как это и происходит в настоящей литературе.

Писатели на ранних стадиях своего формирования бессознательно впитывают в себя многое, что будет иметь для них ценность лишь спустя годы, да и потом они зачастую не придают особого значения этим своим впечатлениям, которые, как им кажется, обладают только каким-то специфическим привкусом тайны и ностальгии и вызывают лишь сознание того, что острое чувство «истории, страданий и благородства крови» притупится, если его не перевести на язык художественного произведения. И задолго до того, как я начал подумывать о писательской карьере, в моем мозгу прочно отпечатывалось все: ненастье, мерный ритм неторопливых бесед, причудливый говорок рассказчиков, хрипловатые голоса негров и высокие, резкие и певучие голоса негритянок, музыка и песни, ощущение тесноты и простора, который невозможно было охватить одним взором; смерти и рождения, разнообразие нравов—нравы улицы и дружеской компании, высшего общества белых и нашего, негритянского, высшего общества, нравы межрасовых отношений; мое внимание приковывали уличные драки, цирки, выступления бродячих музыкантов-«менестрелей» и разъездных театральных трупп; кинематограф, бокс и бег, бейсбол и футбол. Весенние разливы рек и снежные бураны, дождевые черви и степные зайцы, дурман жимолости и львиного зева (он пах, как лежалый окурок сигары); подсолнухи и дикие розы, свежий сахарный тростник и печеный ямс, тушеные свиные ножки, соус чили и ягодное мороженое. Парады, народные гуляния, джазовые концерты в маленьких кафе, пасхальные празднества и похоронные процессии, жаркие словопрения между проповедниками из различных сект; старцы, которые впадали в экстаз, чувствуя приближение святого духа.

Меня завораживали ловкие игроки в «две шестерки» и пользовавшиеся дурной славой торговцы контрабандным виски. Джазисты, прорицатели, мастера на все руки, обладатели странных недугов и уродливых шрамов; искрометный поток ругательств и самозабвенные молитвы, скандалы с леденящими душу криками и проникновенное исполнение блюзов. Меня зачаровывали старые люди, помнившие эпоху рабства; те, кто одинаково не мог выносить ни белых, ни черных; вызывающая походка проституток и подпрыгивающая походка негров, занимавшихся какими-то темными делишками: эти щеголяли в стетсоновских цилиндрах, лакированных ботинках и наутюженных брюках и по обыкновению втыкали бриллиантовые булавки для галстука прямо в воротники рубашек — все это составляло непременный костюм всех наших пройдох.