Писатели США о литературе. Том 2 - [110]

1961 г.

РАЛФ УОЛДО ЭЛЛИСОН

УТАЕННОЕ ИМЯ И ТРУДНАЯ СУДЬБА (О жизненном опыте писателя в Соединенных Штатах)

В «Зеленых холмах Африки» Эрнест Хемингуэй напоминает, что Толстой и Стендаль прошли через войну, что Флобер стал свидетелем революции и Коммуны, а Достоевский был сослан в Сибирь и что этот жизненный опыт сыграл огромную роль в творческом становлении великих писателей. И дальше он говорит о том, что «несправедливость выковывает писателя, как выковывают меч». Он не пожелал описывать множество конкретных форм, которые принимает несправедливость в этом хаотичном мире — да и кто бы предпринял такую безумную попытку! — не касался он и личных травм, пережитых каждым из этих писателей. Теперь, кстати, по воспоминаниям его брата и сестры мы знаем и о тех несправедливостях, которые выковывали его самого, и это знание добавило кое-что к тому, что мы уже знали о творческой натуре Хемингуэя.

Но в конце-то концов, первостепенно важным остается все же совершенство его искусства. Именно это искусство заставляет нас со вниманием отнестись к войнам и революциям, которые он видел, и к личным и социальным трагедиям, жертвой которых он становился, ибо только в искусстве все это обретает свой непреходящий смысл. Быть может, есть какая-то мрачная ирония в том, что в литературе собственная значимость великих социально-политических потрясений и равным образом болезненных испытаний, выпадающих на долю отдельного человека, оказывается менее существенной по сравнению с той художественной значимостью, которой их наделяет мастерство, талант, воображение и индивидуальное мировидение писателя, создающего произведение искусства. Здесь эти потрясения и испытания принимают более скромные размеры, наполняются общечеловеческим содержанием; здесь несправедливости и катастрофы становятся сами по себе куда менее ощутимыми в соотнесении с тем, что создает из них, как из исходного материала, писатель. Этого, правда, никак нельзя сказать о борьбе писателя с тем упрямым демоном, имя которому Искусство, а в этой беспримерной борьбе Эрнест Хемингуэй и стал Хемингуэем (теперь олицетворяющим цельный монолит блестящей прозы, который на протяжении сорока лет и вплоть до сегодняшнего дня бесчисленные орды наших писак старались разбить вдребезги и создать из его осколков свои стили, сюжеты, жизнечувствование, философию творчества). В этой борьбе с формой он и превратился в мастера и героя культуры, которого мы все сейчас знаем и почитаем.

Меня уверили, что вам было бы небезынтересно услышать мое суждение о жизненном опыте писателя в Соединенных Штатах, и вспомнил я о Хемингуэе отнюдь не ради броского сравнения, но лишь с целью установить некую перспективу, некую систему предпосылок, из которых я мог бы исходить, а также желая избавить вас от скуки абстрактных разглагольствований о расовых проблемах, к которым в последние десятилетия все писатели, вышедшие из той же культурной среды, что и я, непременно обращались всякий раз, когда им приходилось публично делиться воспоминаниями о своем жизненном пути.

Я так говорю вовсе не потому, что подвергаю сомнению ценность этих, ставших уже стандартными, свидетельств, ибо я испытывал и до сих пор продолжаю испытывать множество мелких невзгод — а какой негр может их избежать? — но потому лишь, что хочу подчеркнуть: все это — по крайней мере когда речь идет о жизненном опыте писателя как писателя, как художника—не играет сколько-нибудь важной роли.

Ведь мы не выбираем ни своих родителей, ни свою расу, ни свою нацию — и то, и другое, и третье достается нам как результат любви, ненависти, условий существования и судьбы других людей. Но вот писателями мы становимся по собственной воле, и пусть он был смутным, случайным, этот выбор, о котором, может быть, нередко приходится сожалеть, но все же это выбор. И все, что происходит с тобой после того, как выбор сделан, наделяет какой-то своеобразной уникальностью весь тот опыт, который ты приобрел еще до того момента, как стал писателем. А коли этого не происходит, то, следовательно, твой прошлый опыт оказался для твоего творчества бесполезным. Если мы не смогли создать из своего собственного опыта эстетических ценностей, если мы не смогли претворить его в художественные образы и наполнить его особым смыслом, каким он дотоле не обладал, значит мы как художники потерпели крах.

И потому, когда писатель настаивает, что его личные страдания могут представлять для кого-то интерес, или когда он кичится своей принадлежностью к другой расе или какой-то религиозной секте, он, по существу, требует для себя неких привилегий, говорить о которых его соплеменники или члены его секты, не являющиеся, как он, писателями, считали бы для себя постыдным. Самое благожелательное суждение, какое только можно вынести по этому поводу, должно свестись к мысли о том, что подобная позиция есть не что иное, как печальный результат непонимания характера взаимосвязи между страданием и искусством. Об этом много писали Томас Манн и Андре Жид, существует также немало критиков, как, например, Эдмунд Уилсон, которые неоднократно подчеркивали разницу между луком и раной от выпущенной из него стрелы.