Писатели США о литературе. Том 2 - [108]

Это не означает, что причиной всегда был злой умысел. Было бы так же глупо считать, что Марк Твен или миссис Стоу пытались обезвредить свой собственный гуманистический протест, как и полагать, что Марку Коннелли, работавшему в иной манере, когда-либо приходило в голову, что его «Зеленые пастбища»— расистское произведение. Скорее дело тут в отчасти невинном культурном наследстве, которое в силу собственной необходимости было исполнено страстного желания верить среди прочего в огромное очарование народов, «похожих на детей». Вероятно, из этого представления и развилась тенденция считать, что драматические и музыкальные произведения, не предназначенные специально для негров, становятся «чудными» в исполнении «цветных трупп». Этой изумительной идее мы обязаны в прошлом сокровищами вроде «Кармен Джонс», и, несомненно, до того как она истощится, нас в будущем еще попотчуют чем-нибудь вроде «Милашки Тоски». В свете ожидаемых перемен небезынтересно также отметить, что эти переложения «для негров» обычно означали (помимо введения саксофонов и красных платьев) беспорядочные набеги на английский язык, уродовавшие его до неузнаваемости, словно негритянский народ не создал языка, отмеченного подлинной самобытностью и состоящего не только в случайном усечении глагольных окончаний.

Это не предполагает противоположного желания увидеть негров, которые говорили бы (или вели себя) точь-в-точь как «все остальные», потому что, в общем, ничего подобного негры и не делают—да и «все остальные» тоже—и это не замедлит обнаружить всякий имеющий совесть драматург. Речь американцев изменчива, как ветер, и мало кому из наших опытных писателей взбрело бы в голову вложить речь техасцев в уста жителей Нью-Йорка—разве что для самой грубой комедии,— поэтому нет ничего особенного в предположении, что в конце концов речь негров должна быть передана художественными средствами с уважением к ее подлинной колоритности, нюансам и вариациям, какие присущи каждому классу и поколению.

Наконец, я считаю: американские писатели уже начали понимать то, что, по Моему мнению, всегда составляло одну из тайн замечательного искусства—простых людей не существует. Китайские крестьяне и конголезские солдаты совершают в мире коренные перевороты, тогда как тупицы и верящие всяким сказкам люди продолжают размышлять о «непостижимости и вечной безмятежности» этих народов. Я верю, когда спадут шоры и обнаружится, что, пока американцам из поколения в поколение втемяшивали образ безмерно страдающего Порги, его более истинный жизненный прототип был одержим желаниями, которые отнюдь не чужды — как раньше, так и теперь—всему остальному человечеству; желаниями, которые заключают в себе предмет истинно великого искусства. Он все еще ждет, кто же из нас пристальнее взглянет ему в глаза и внимательно выслушает его монологи. Нас не должны пугать пережитки прошлого; мир слишком дорого платит за длившийся столетиями обман, и каждый промелькнувший час учит тому, что Порги не менее склонен распевать мятежные гимны, чем любовные или колыбельные песни; это глубоко сложная и интересная личность; он повсюду оглашает ночь криком. Я считаю долгом культурных наследников Твена и Уитмена, Мелвилла и О’Нила услышать его и вкупе с американским пейзажем во всем его многообразии проникнуться этим мятежным криком, а затем возвратить обретенное в новом искусстве великому и полному жизненных сил институту, который зовется американским театром.

РОБЕРТ ЛОУЭЛЛ

ИЗ ИНТЕРВЬЮ

В, Вы знакомы с поэтами старшего поколения—с Фростом, например, ведь он, должно быть, близок вам?

Л. Как-то я отправился к Фросту с письмом, вложив туда свою бесконечную эпическую поэму о первом крестовом походе, неуклюже нацарапанную на листках линованной бумаги. Он посмотрел страницу и произнес: «Ужать бы». А потом прочел мне очень короткое стихотворение Коллинза «Вечный сон Отважных» и сказал: «Это не самое лучшее стихотворение, зато не слишком длинное». И прозвучало это очень добродушно. Помните, как он говорил о голосе, вливающемся в поэзию, и приводил совершенно невероятный пример, начало «Гипериона», где говорится о наяде, которая прикладывает свой хладный пальчик к хладным губкам—казалось бы, уж какой тут голос! А Фрост говорил: «Вот тут Ките разговаривает с нами, как живой». Для меня, это прозвучало откровением; меня-то поражали в «Гиперионе» тяжелые строки в духе Мильтона. Не помню, что я сделал с той своей поэмой, но тогда я внезапно ощутил ее многословие и монотонность и мне стало не по себе...

В. Часто ли вы общались с Элиотом?

Л. Я встречался с ним много раз, и он неизменно был доброжелателен ко мне. Задолго до того, как он издал мои стихи, мои книжки стояли у него на полках. Нас в определенном смысле связывала Новая Англия.

В.' Помогала ли вам его критика?

Л. Он делал только самые общие замечания. Когда первую мою книжку опубликовал Фейбер, Элиот задал мне множество мелких вопросов по поводу пунктуации, но ни разу при этом не отметил, что ему нравится, а что нет. Потом он высказался о моей последней книге: «По-моему, это первоклассная работа»-— или что-то вроде этого, приятное, но очень сдержанное. Мне кажется, что Элиот гораздо менее скован формой, чем множество его последователей; его творчеству всегда присущ свободный дух 20-х годов, и это меня очень привлекает. Безусловно, он и Фрост—величайшие поэты Новой Англии. Вы вряд ли назовете Стивенса новоанглийским поэтом, но об Элиоте и Фросте нельзя не думать как о бесспорных представителях Новой Англии с ее пуританским наследием. Оба они—развитие и критика этой традиции, и, пожалуй, как поэты они равновелики. Фрост по-своему вдохнул жизнь в мертвую традицию. Его поэзия должна была отпугивать тогдашних издателей—так необычна, так свежа она была с первых своих строк. Но вместе с тем то была старая поэзия, и поистине ничего общего с современным стилем она не имела—не считая, правда, того, что сам Фрост — один из величайших поэтов современности. Элиот же был вызывающе современен и . непримирим к приверженцам традиции. Сейчас о нем говорят как о диктаторе от литературы, однако мне сдается, он относился к своему положению в литературе с удивительным тактом и остроумием. Его взгляды лишены широты, к которой стремлюсь я, но мне кажется, что он проводит их в жизнь с удивительной порядочностью, последовательно, без консерватизма. Элиот повторил то, что, по его словам, сделал Шекспир: его стихи представляют собой единую поэму, некую непрерывную форму, успевшую созреть и продолжающую разрастаться.