Писатели & любовники - [79]
Оба смотрят на меня. Синяя жирафа. Выпрямляюсь, опускаю плечи, начинаю лязгать челюстями и обрывать листья с деревьев, дергая головой из стороны в сторону. За этим занятием надвигаюсь на мальчика.
– Говорите с ним, – велит драматург девочке.
– Ты же понимаешь, что она ненастоящая, – говорит девочка мальчику. – Ты просто выдумал ее давным-давно, когда был маленьким, испугался в тот вечер, когда родители ссорились, но ее не существует, и она тебя не обидит. – Молодец. Но чем дольше она говорит ему, что меня нет, тем более настоящей я себя ощущаю. Мальчик отступает от меня, я иду за ним к доске, вокруг стола и обратно к нашим местам. Встаю на свой стул, нависаю над мальчиком и исторгаю громкие жуткие звуки – нечто среднее между храпом моего отца и кошмарным пением Кларка под хеви-метал. Девочка все говорит и говорит, я завываю во всю мочь, чтобы он перестал ее слышать, тяну шею, чтобы звук получался предельно громкий, и трясу головой, публика смеется и при этом немножко боится меня, а я не боюсь ничего.
В коридоре после звонка сразу видно, кто полтора часа провел на импровизации. Мы расслабленнее физически, и нам всё смешно. Движемся в одну сторону – к центральному входу, где на кругу уже урчат вхолостую автобусы. Люсилль возникает рядом, у нее бумажка-липучка.
“Мы перешагнули черту”.
Обнимаю ее изо всех сил, смеясь.
– Спасибо, спасибо, спасибо!
Затем ввинчиваюсь в толпу в поисках Сайлэса.
Снаружи вижу, как три куртки “Тревор-Хиллз” залезают в автобус. За тонированным стеклом вижу человека с планшетом, человек пересчитывает мальчишек. Не Сайлэс.
– Кейси!
Налетает Виктор Сильва.
– У меня для тебя кое-что. – Вручает мне два билета. Дэвид Бёрн в “Стрэнде”>148, Провиденс, Род-Айленд. – Мэри Хэнд выдала мне целую пачку.
– Ты сегодня был замечательный, – говорю.
– Мне понравилась та строчка об очертаниях твоей матери в ванне.
– Спасибо.
– Увидимся в Род-Айленде.
Автобусы отъезжают. Круг пустеет. Но внизу, на преподавательской парковке, блестит что-то яркое. Зеленое пятнышко. Маленький зеленый “ле кар”.
Несусь по склону вниз. Сайлэс спиной ко мне. Машу руками. Ору его имя. Я бесстрашная синяя жирафа.
Он поворачивается, и я рядом. Пусть и длинная у меня шея, он все равно выше меня. И милый – в белый рубашке и расслабленном галстуке.
Но сколотый зуб не показывает.
– Мне ужасно жалко, что я пропустила обед, Сайлэс.
Вскидывает ладонь.
– Ничего. Понятно же, как оно с тобой.
– Нет. Нет! – ору. – Оно со мной не так! Я хотела с тобой пообедать. Правда. Очень. Мне нужно было тебе рассказать всякое. – Голос у меня пресекается. Сглатываю. Надо это сказать. – Во-первых, твой рассказ про Звезду и дерево очень прекрасный. Я стащила его у Оскара и читала перед сном почти каждую ночь. Этой весной мне разбили сердце, и я боялась, что это повторится. Ты мне очень нравился, но ты – это рискованно. У Оскара была эта громадная брешь, которую, как мне казалось, я могла бы заполнить, но про себя все думала и думала о том, как бы с тобой поцеловаться. У меня все тело начинало дзынь-дзынь-дзынь, – машу руками, как паралитик, – стоило только об этом подумать. Я рассталась с Оскаром и хотела тебе об этом сказать за обедом, но пришлось разговаривать с издателями, потому что у нас торг и мы только что перешагнули черту. – Показываю ему бумажку-липучку и принимаюсь плакать. Рыдаю, как бесстрашная синяя жирафа.
Берет у меня бумажку.
– Твоя книга?
Киваю.
– Кейси. – Чувствую его ладонь у себя на волосах. Делаю шаг к нему. Его руки медленно притягивают меня. – Как же я за тебя счастлив. – Выжимает из меня еще рыданий. Не отпускает.
– Поедешь со мной на Дэвида Бёрна?
Смеется.
– На Дэвида Бёрна? – Отстраняется взглянуть на меня. Прекрасный сколотый зуб.
Показываю ему билеты, зажатые в кулаке.
– Конечно. – Он так близко и не отодвигается. Отлепляет прядь волос от моей щеки и склоняется прошептать: – Кажется, с холма спускается твой начальник.
– Ну и пусть. – Лицо его все еще рядом. – Буду всего-навсего новой учительницей, которая обжимается на парковке.
Целую его. Долгим непуганым поцелуем, что пронизывает все мое тело, звенит в нем совершенно по-хорошему.
В нашем секторе “Стрэнда” мы оказываемся в гуще сотрудников “Ириса”. Гори и Маркус сидят в начале ряда, между ними Фабиана, затем Дана, Тони и Ясмин. Дана рассуждает о своем первом свидании накануне и о том, что парень сунул ей в рот гвоздичину, прежде чем целоваться.
– Я ему что, свинина? – спрашивает она, пока мы протискиваемся мимо.
Энгус и Ясмин спорят, как правильно ставить ударение в слове “шкодливый”. Наши с Сайлэсом места рядом с Гарри и Джеймсом, вид у них такой, будто они целовались, – губы румяные, щеки натертые. Мэри Хэнд на один ряд впереди – с Крейгом, Элен и Виктором Сильвой, старая гвардия. Томас с женой тоже здесь, при них малютка дочка, крепко спит.
На разогреве сидим, но когда на сцену выходит Дэвид Бёрн в ярко-розовом мохеровом костюме и негромко произносит в микрофон: “Сдается мне, что к правде я не готов”>149, Мэри вскакивает, и мы все идем следом к маленькому танцевальному пятачку перед сценой.
Толпа верещит всю песню напролет. Следом он исполняет “Ну-ка шлеп да шлеп” и “Врата рая” из своего свежего альбома, а затем “Веди меня на реку”, от которой публика еще раз сходит с ума. Бёрн стремительно переоблачается, всякий раз возвращается на сцену с освеженной энергией. С публикой не общается, пока не берется за гитару, не накидывает ремень через голову и не подходит к микрофонной стойке посередине сцены. Он только что спел “Мисс Америка”
В 1932 году молодой англичанин Эндрю Бэнксон ведет одинокую жизнь на реке Сепик в одном из племен Новой Гвинеи, пытаясь описать и понять основы жизни людей, так не похожих на его собственных соплеменников из Западного мира. Он делает первые шаги в антропологии, считая себя неудачником, которому вряд ли суждено внести серьезный вклад в новую науку. Однажды он встречает своих коллег, Нелл и Фена, семейную пару, они кочуют из одного дикого племени в другое, собирая информацию. В отличие от Бэнксона, они добились уже немалого.
Прямо в центре небольшого города растет бесконечный Лес, на который никто не обращает внимания. В Лесу живет загадочная принцесса, которая не умеет читать и считать, но зато умеет быстро бегать, запасать грибы на зиму и останавливать время. Глубоко на дне Океана покоятся гигантские дома из стекла, но знает о них только один одаренный мальчик, навечно запертый в своей комнате честолюбивой матерью. В городском управлении коридоры длиннее любой улицы, и по ним идут занятые люди в костюмах, несущие с собой бессмысленные законы.
Проснувшись рано утром Том Андерс осознал, что его жизнь – это всего-лишь иллюзия. Вокруг пустые, незнакомые лица, а грань между сном и реальностью окончательно размыта. Он пытается вспомнить самого себя, старается найти дорогу домой, но все сильнее проваливается в пучину безысходности и абсурда.
Творится мир, что-то двигается. «Тельце» – это мистический бытовой гиперреализм, возможность взглянуть на свою жизнь через извращенный болью и любопытством взгляд. Но разве не прекрасно было бы иногда увидеть молодых, сильных, да пусть даже и больных людей, которые сами берут судьбу в свои руки – и пусть дальше выйдет так, как они сделают. Содержит нецензурную брань.
Первая часть из серии "Упадальщики". Большое сюрреалистическое приключение главной героини подано в гротескной форме, однако не лишено подлинного драматизма. История начинается с трагического периода, когда Ромуальде пришлось распрощаться с собственными иллюзиями. В это же время она потеряла единственного дорогого ей человека. «За каждым чудом может скрываться чья-то любовь», – говорил её отец. Познавшей чудо Ромуальде предстояло найти любовь. Содержит нецензурную брань.
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).