Писатели & любовники - [77]

Говорю им правду. Говорю им, что мне тридцать один год и у меня семьдесят три тысячи долларов долга. Говорю им, что после колледжа переезжала одиннадцать раз, у меня было семнадцать мест работы и сколько-то не сложившихся романтических увлечений. С двенадцатого класса я отчуждена от отца, а в начале этого года умерла моя мать. Мой единственный брат живет в трех тысячах миль отсюда. Последние шесть лет есть только одно-единственное постоянное и верное в моей жизни – роман, который я писала. Это был мой дом, место, куда я всегда могла удалиться. Место, где даже чувствовала иногда свою власть, говорю я им. Место, где я более всего равна себе самой. Возможно, кто-то из вас, говорю, уже нашел такое место. Может, кто-то найдет через многие годы. Надеюсь, кто-то из вас найдет его сегодня – в письме.

Сбивает с толку это – возвращаться на свое место. Зал гремит аплодисментами. Люди смотрят на меня. А когда сажусь, девочка рядом со мной говорит, что круто получилось, а Маноло все еще хлопает мне с возвышения. Повторяет темы семинаров и кабинеты, в которых они будут проходить. Показывает на стол, где разложены дополнительные программки, и желает всем вдохновляющего дня.

Иду на семинар к Виктору Сильве. Там битком школьников, которых не отталкивают ни вощеные усы, ни черный плащ. Велит нам нарисовать план нашего первого жилища, какое мы в силах вспомнить.

– Комнаты, чуланы, коридор, – говорит он, рисуя свой план на доске. Поворачивается к нам, говорит: – А теперь добавьте важные детали: диван, бутылку с бурбоном, зазор между стеной и холодильником. – Смеется. – Видите? Я уже изложил вам все свое детство в трех подробностях. – Отбегает влево и пишет печатными буквами:

ИДЕИ ЛИШЬ В ВЕЩАХ¹⁴⁵

– Уильям Карлос Уильямс. Живите по этому правилу, говорю вам.

Собрав детали – наши раскаленные добела точки опыта, как он их именует, – нужно выбрать одну и описать ее.

– Не предложениями, а всплесками чувства – фразами, словами, не беспокойтесь о том, как они связаны друг с другом, просто выпускайте их. Здесь вы блюете.

Обвожу мамину ванную и принимаюсь описывать ее – жирный лосьон для лица, засохшие брызги шампуня, тяжелую бритву, янтарную склянку “Шанель № 5” – и все эти вещи стали моими в тот день, когда она уехала.

– Кейси. – Рядом с моим стулом присаживается на корточки Люсилль, школьная секретарша. – Простите. Она сказала, что это срочно. – Вручает мне голубую бумажку-липучку. – Дженнифер, – говорит. – Вторая линия. – Выбираюсь следом за ней из классной комнаты.

Люсилль провожает меня в методический кабинет, он обнесен стеклом, как у Аиши, но загроможден стопками брошюр. Беру трубку.

– В общем, Эми Драммонд предложила тридцатку североамериканских. – Кто-то еще предложил двадцатку, а кто-то – в промежутке, с двадцатью пятью за мировые. Она перечисляет других издателей и смежные права, но я застряла на первой фразе. И на слове “предложила”. – Я остальным издателям дала понять, что предложения поступают. Кто-то проворонил и теперь читает как бешеный. – Ржет. У нее голова кругом – по-своему. – Вы слушаете? Ваша книга попадет в переплет и продажу, Камила. Мы торгуемся. Начинайте упражнять автограф.

– Все в порядке? – спрашивает Люсилль, когда я выныриваю из кабинета.

– Да. Спасибо вам. Спасибо громадное. – Обожаю ее, обожаю этот кабинет, обожаю этот телефонный аппарат.

Иду в класс, плывя по воздуху, словно надувной шарик. Все пишут. Произношу одними губами свое “извини” Виктору Сильве, он едва заметно приподнимает над столом средний палец. Возвращаюсь в мамину ванную, к шампуню “Пантин”, к зеленому велюровому банному халату, который она оставила дома и который я носила, пока отец не велел мне перестать.

Виктор просит нас отыскать точки жара в написанном, обвести в кружок эти слова, и мы сочиняем из них стихотворения. Зачитываем их вслух. Там есть о пепельнице, о платье в блестках, о мукеґ на кухонном полу. Виктору есть что сказать о каждом. В классе делается прекрасно, открыто нараспашку.

Идем на следующее занятие, в коридоре толпа. На мальчишке передо мной спортивная зелено-белая куртка. На спине написано “ТРЕВОР-ХИЛЛЗ”.

На семинаре с ирландской публицисткой я сижу рядом с нашей библиотекаршей.

– Тревор-Хиллз? Они здесь?

Кивает.

– С учителями?

– Обычно один-два от каждой школы.

Сердце у меня выстукивает: “Сайлэс, Сайлэс, Сайлэс”.

Ирландская публицистка просит нас закрыть глаза и послушать ее слова, не пытаясь управлять своими мыслями.

Оставляю щелочку между веками – поразглядывать битком набитый класс. Сайлэса нет.

– Дождливый день, – говорит публицистка.

Мы с мамой бежим от “мустанга” к дому.

– Звук музыкального инструмента.

Калеб играет на гитаре.

– Деяние любви.

Отец моет мою клюшку для гольфа в кухонной раковине.

Просит нас описать какую-нибудь из этих сцен, что возникли в сознании непрошено, без усилий. Пишу о клюшках для гольфа, и тут Люсилль похлопывает меня по плечу. “Первая линия”, – говорится на синей бумажке-липучке.

По дороге к телефону выясняю, что она проработала тут четырнадцать лет и ее сын – в моем девятом классе.

Дженнифер сообщает о новом рубеже предложений.