Писатели & любовники - [78]

– Позвольте спросить вот что, – говорит она. – Есть ли какая-то черта, которую вы желаете перешагнуть? Цена, до которой вам нужно дотянуться? Вы что-то говорили о долгах по студенческому займу. – Правда? – Выдайте мне цифру из ваших самых безудержных фантазий.

На столе калькулятор. Выстукиваю годовую стоимость аренды квартиры с широким подоконником и книжным шкафом, прибавляю долг. Называю сумму. Мы и близко не там.

Возвращаюсь на занятие, но в коридоре толпа, и все завершилось. Семинар, на который я хочу попасть, на втором этаже. Лестница запружена, продвигаюсь медленно.

– Похоже, собеседование ты все-таки не провалила.

Вскидываю взгляд. Сайлэс на лестничной площадке, при галстуке. Люди проталкиваются мимо нас. Поднимаюсь на пару ступенек поближе.

– Скоро опомнятся, – говорю.

– Мне понравилось то, что ты сказала утром, – говорит. – О письме. Им полезно это услышать.

Пальцы у него на перилах над моими. Ноги у меня начинают подкашиваться.

– Хочешь, пообедаем вместе? – спрашиваю.

Вид у него такой, будто сейчас скажет “нет”.

– У меня пока не очень много друзей.

– Я не…

– Прошу?

Кривится.

– Ну ладно.

– Подожду тебя у больших дверей.

Кивает и проскальзывает мимо.

Обед – в спортзале, из пакетов за круглыми столами. Всё гремит от разговоров. Стою в дверях, пропускаю детвору, жду Сайлэса. Но первой появляется Люсилль.

– Сказала ей, что вы, скорее всего, на обеде, но она говорит, это срочно.

Люсилль объяснимо раздражена, и по дороге в кабинет я выкладываю ей про свою книгу и про агента, она обнимает меня и торопит к телефону.

Три издателя все еще торгуются. Дженнифер считает, что мне стоит побеседовать с ними. Пытаюсь втолковать, что освобожусь через час, но она говорит, что они сейчас у себя в кабинетах. Отменили свои обеденные планы ради этой беседы со мной.

Вешаю трубку, Люсилль за стеклом, спрашивает меня жестами, что происходит.

– Надо поговорить с издателями!

Она приплясывает, сидя в кресле, приплясываю в своем кресле и я.

Обзваниваю всех троих по очереди. С последней говорю долго. Она прочитала роман очень внимательно, и у нее хорошая мысль добавить мостик между первой и второй частью. Как “Проходит время” в романе “На маяк”¹⁴⁶, говорю, и она подхватывает: именно такое она себе и представляла. Опьяняющий разговор. Но обед я упускаю. И упускаю Сайлэса.

Последнее занятие уже началось. Заглядываю в несколько кабинетов, но найти Сайлэса не удается. На занятии у мускулистого драматурга все уже пишут. Замечает меня, указывает на стул в первом ряду, и я вынуждена занять его.

– Опишите свой величайший страх, – говорит он тихонько и вручает мне листок бумаги. В углу класса какой-то школьник уже начинает собирать сложенные листки бумаги в шерстяную шапку.

Сидим в большом кабинете с высокими окнами. На подоконниках книги: “Сула”, “Джейн Эйр”, “Дом на Манго-стрит”¹⁴⁷. Ни разу не позволяла себе воображать, что моя книга будет напечатана. В детстве я ожидала побед на соревнованиях и часто побеждала, но уже давно бросила ожидать от себя каких бы то ни было достижений.

Шерстяная шапка приближается. Держу карандаш над чистым листком. “Сегодня у меня никаких страхов”, – царапаю на бумажке, складываю ее и бросаю в шапку. Меня потрясает правда этих слов.

Ученик вручает шапку драматургу, он зажимает края, трясет. Пытаюсь прикинуть, как выбраться из класса и отыскать Сайлэса. Но сижу впереди, драматург от меня в нескольких футах, преграждает выход.

– Все трудности в письме и сценической игре происходят из страха. Страха быть замеченным, страха слабости, страха бесталанности, страха выглядеть глупо в своих попытках или даже в самой мысли, что вы способны писать. Это все страх. Не будь у нас страха, вообразите, сколько бы творчества было в мире. Страх препятствует нам на каждом шагу. Множество исследований показывает, что вопреки всевозможным нашим страхам в этой стране – смерти, войны, оружия, болезней, – больше всего мы боимся публично высказываться. Чем я прямо сейчас и занят. И когда людей просят определить, какого именно публичного высказывания они боятся сильнее всего, они ставят галочку в строке “импровизация”. То есть импровизация – страх номер один в Америке. Какая там ядерная зима, или землетрясение в восемь и девять десятых балла, или еще один Гитлер. Импровизация. И это потешно, поскольку не импровизацией ли мы занимаемся весь день напролет? Не вся ли наша жизнь – одна сплошная импровизация? Чего же мы так боимся?

Нет. Никакой мне импровизации. Кладу карандаш обратно в сумку и сдвигаюсь к краю своего сиденья. Как только драматург отодвинется, я сбегу.

– Вы, – показывает на девочку в двух рядах позади меня. – Вы, – показывает на мальчика в конце моего ряда. – И вы. – Показывает на меня. – Вставайте.

Встаем.

Вручает шапку мальчику.

– Выбирайте страх, любой.

Мальчик выбирает.

– Покажите остальным участникам, но не произносите вслух.

Поднимает листок, мы читаем: “Боюсь синюю жирафу”.

Господи.

– Хорошо, – говорит он мальчику, – у вас есть этот страх. Он всепобеждающий и неотступный. А вам, – говорит он девочке, – предстоит убедить его, что бояться нечего. Любым способом. – Поворачивается ко мне. – А вы… – у меня нехорошее чувство насчет всего этого, – вы – сам этот страх. Поехали.