Писатели & любовники - [65]

Мы там, где Крузо обнаруживает на своем острове человечий след, и тут Оскар открывает дверь. Облегчение. Не хотелось бы самой объяснять мальчишкам людоедов. Вскакивают с дивана и несутся к отцу.

– Вас не было на дорожке! – Он легко поднимает их от пола, по одному на каждое бедро.

– Мы не видели фар, – говорит Джон.

– А я мигал.

Оскар однажды поведал мне, что единственное хорошее в этих поездках – мигать фарами, когда подъезжаешь к дому, и смотреть, как мальчишки проносятся за окнами и выскакивают из дверей на дорожку, их фигурки ярко светятся на фоне асфальта. Но я про это забыла. Он видит “Робинзона Крузо” у меня в руке.

– Вы читали это без меня?

– Можем заново перечитать, – предлагает Джон. – Мы не все поняли. Можем начать там же, где бросили в четверг.

Оскар ставит их на пол, снимает пальто, вешает в чулан. Кладет ладони сыновьям на головы.

– Что еще я пропустил?

Выкрикивают, чем мы занимались, он кивает, склонившись к ним. На меня пока не взглянул.

– Как все прошло? – спрашиваю я, когда больше не могу это терпеть.

Не поднимает взгляд.

– Хорошо.

– Мы сделали лазанью, папа! Настоящую лазанью.

Мальчишки тащат его к кухонной стойке посмотреть.

Ставим на стол тарелки, которые Джон достал с верхней полки. Джеспер украсил бумажные салфетки рисунками. Цветов у нас не было, поэтому в центр стола мы водрузили конструкцию из “лего”.

– Можем поесть? – спрашивает меня Джон.

– Конечно, – говорит Оскар.

Сажусь с ними. В теле у меня кавардак. Сижу на краешке стула. Все репетирую и репетирую слова, объяснение, почему мне нужно уехать, но вслух не произношу.

Может, он познакомился с кем-то в Прово. Может, у него что-то прояснилось. Может, все эти выходные, пока я влюблялась в его детей, влюблялась во всю эту жизнь, он передумывал.

Мальчики перебирают, залпами, эти наши два совместных дня. Он слушает, склонившись над лазаньей, кивает. Ничто его не радует. Очевидно. А они так стараются ему угодить, так стараются быть интересными и смешными, сказать что-то такое, что ему понравится. Мюриэл рассказывала, что иногда она приходит на семинар, а его попросту нет. Но сейчас это больше чем отсутствие. Это подчеркнутая, расчетливая отчужденность. По-моему, жестоко так обращаться с детьми.

Пересиживаю трапезу. Убираю тарелки. Встаю у мойки спиной к столу. Знаю, что надо остаться, помочь с посудой, подождать, пока мальчишки отправятся спать, и поговорить с ним. Но не могу. Надо уехать. Иду наверх, складываю одежду и туалетный набор в сумку, спускаюсь.

– Уезжаешь? – спрашивает Джеспер.

Сажусь на корточки, обнимаю его. Хватаю Джона за руку, притягиваю к себе.

– Мне с вами так весело было в эти выходные.

– Пока-пока, душечка, – говорит Джеспер. Это из “Миссис Даутфайр”.

Коротко машу Оскару и отворачиваюсь.

Велосипед в гараже, я вывожу его, Оскар ждет меня снаружи.

– Куда ты? – Хватает велосипед за руль, зажимает между колен переднее колесо – оказывается лицом ко мне, очень близко. – Пожалуйста, не уезжай сердитая. Извини. Что б я там ни сделал – извини.

– Что б ты там ни сделал?

– Ну, что я был отчужденный, холодный или как-то. – Говорит он так, словно это обвинение старо и затаскано, будто мы это уже много раз проходили – скучное клише размолвки. – Я ревную. Всегда ревновал. Когда Соня умирала, я знал – все бы хотели, чтоб на ее месте был я.

– Да ну нет.

– Да ну да. Она была им матерью. А меня можно заменить, я же мудак, который вечно пытается выкроить себе уединение для работы. Но ближе к концу был этот миг, когда я обнимал их в том чудовищном кресле у нее в палате и чувствовал, как они целиком повертываются ко мне, словно понимают, что все кончено и нас теперь трое. Это было ужасно, устрашающе и разбивало сердце, но вместе с тем и бодрило. Я наконец-то полностью завладел их вниманием. – Тянется к моей руке. Даю взять себя за нее, он привлекает меня к себе. Сует руку мне под рубашку, кладет палец мне в пупок. – Мне нравится полностью завладевать вниманием. – Целует. Обхватывает меня за оголенную талию. – Ну что, у меня было немного свободного времени в Прово, и я подался в библиотеку и случайно прочел замечательный рассказ в “Кеньонском обозрении”¹²⁰.

– Нет.

– Да.

– Я написала его давным-давно. – Я написала его, когда была жива мама.

– Я и не подозревал, что у тебя так хорошо получается. – Потряхивает меня.

– В восьмидесятые.

В доме дети опять включили кино.

– Мы смотрели “Миссис Даутфайр”.

– Которая “детям до 13” “Миссис Даутфайр”?

– У них могут остаться кое-какие вопросы.

Когда мы прекращаем целоваться, он опускает мне на голову шлем, застегивает под подбородком, просунув пальцы под пластик, чтобы не прищемить мне кожу.

– Обними их за меня.

– Ты уже сама.

– Обними еще раз.

Ждет объяснений, но я не могу. Да и не знаю наверняка, чтоґ имею в виду.

Мюриэл сообщает, что дала мой телефон своей сестре, у той подруга – преподаватель в школе, где только что уволили учителя английского.

– У меня от старших классов волосы дыбом.

– Это клевое место. Процентов восемьдесят учеников получают финансовую помощь. Не типовая частная школа тебе. Целое лето можешь сидеть писать.

Решаю, что не перезвонят они мне никогда, но назавтра раздается звонок от Маноло Паркера, их начальника кафедры английского. Приглашает меня приехать на собеседование через три дня, девятого ноября, за день до моего визита к онкологу.