Писатели & любовники - [64]

– Это наша мама.

– Она очень добрая на вид.

– Она и была.

Не знаю, как эти маленькие тельца пережили потерю, как они преодолевали дни от начала и до конца.

– Я тоже потеряла маму. Прошлой зимой.

– Она была старая?

– Нет. Ей было пятьдесят восемь. Но не такая молодая, как ваша.

– Ей было тридцать семь.

– Мы ее видели. Когда она была мертвая, – говорит Джеспер. – Она была похожа на кусок плавучего дерева.

– Папа велел перестать так говорить.

– Ну она похожа была, – говорит Джеспер. – У Джона есть дневник! – Бросается через всю комнату, шарит под кроватью и приносит толстый блокнот.

– Нет. – Джон выхватывает его.

– Только смешную страничку. – Джеспер находит страницу ближе к началу, где большими буквами черным маркером написано: “Я НИНАВИЖУ ПАПУ” – много-много раз. А внизу – “ДЖЕСПР КАКА БЯКА”.

Мы все смеемся.

– Ты что имел в виду?

– Не знаю. Не помню. – Все еще хохочет. Забирает блокнот у Джеспера, принимается листать.

– Ты давно его ведешь?

– С четырех лет.

Исписал страниц сто. Сначала записи крупные и корявые, в основном толстыми фломастерами, а затем делаются мельче и тоньше. Самые недавние – тщательные, крошечными буковками.

– Ты писатель – как твой папа.

Качает головой.

– Я просто люблю все записывать. Чтоб не забыть.

Чувствую фотографии рядом с нами, семью, застывшую в движении.

Под фотографиями – книги. Перебираем их, Джеспер вытаскивает любимые, и эту выборку мы тоже сужаем до стопки поменьше. Джон хочет только “Робинзона Крузо”, которого они почти наполовину одолели.

– Можно почитать на папиной кровати? Там места больше.

Но когда мы там усаживаемся, они прижимаются ко мне с обеих сторон так тесно, что дополнительное место нам и не нужно. Перелистываю страницы, от моих пальцев и от их волос пахнет детским шампунем.

После чтения они оба устали и отправляются по своим постелям. Спрашиваю, не хочет ли кто, чтобы я спела, они отказываются, но когда я собираюсь уйти, Джеспер говорит, что передумал. Пою “Эдельвейс” и “По ветру летит”¹¹⁸, и тут Джон подает голос из своей комнаты и говорит, что тоже передумал. Рассказываю ему о “Кроках” и пою “Синь-ангела” и “Лох-Ломонд”.

Возвращаюсь в постель Оскара. Белье он не менял, от подушек пахнет им же, его кожей и кремом для бритья. Думаю о его жене и ее ярком лице. Если моя шишка обернется смертоносным раком, вряд ли кто-то станет смотреть потом на мои фотоснимки и думать, что у меня была дополнительная порция чего бы то ни было. Засыпаю ближе к четырем, а к пяти объявляется Джеспер. Толкается о кровать, пока я не просыпаюсь, и стоит рядом, пока я не поднимаю одеяло и не приглашаю его залезать. Сна у него ни в одном глазу. Рассказывает о своем однокласснике по имени Эдвин.

– Он деручий и пихучий, – говорит он.

– А ты что?

– А я ему делаю карате. У себя в выбражении. В жизни я ухожу на другую сторону комнаты.

– По-моему, хорошая стратегия.

Рассуждаем о леденцах и о том, какие нам вкусы больше нравятся, и обо всех местах, где он за свою жизнь успел искупаться, и о скале, с которой Джон прыгал в каком-то месте, которое начинается на “М”, где под крыльцом были котята. Берет меня за руку, держит ее, как карту, двумя руками у себя перед лицом, разводит мне пальцы, а потом стискивает их вместе.

– Маму не помню, – говорит он.

– Тебе всего два годика было, верно? – Нет сил сказать “когда она умерла”.

– Ага. Не знаю, она была как ты или совсем не такая. Как тетя Сью – или совсем не такая. Какая она была?

– Она была, наверное, как ты.

– Как я?

– Наверное, была любопытная, умная и дурашливая – в лучшем смысле.

Подносит мои пальцы ко рту и рассеянно прыгает по ним губами.

– С тех пор как моя мама умерла, я ее вроде как чувствую внутри себя иногда, – говорю. – Будто я ее проглотила.

Смеется.

– Проглотила.

– У меня все еще бывает, что я так чувствую – будто она внутри у меня, и между нами нет различия – или различие неважно.

Слушает, продолжая играть с моими пальцами. Ничего не говорит.

– Мне кажется, все дело в любви. Эта любовь должна куда-то деваться.

Он покусывает меня за мизинец. Медленно кивает.

– Думаю, она меня любила, – шепчет он моим костяшкам.

– Конечно, – говорю. – И до сих пор любит. Очень-преочень. И эта любовь всегда-всегда будет у тебя внутри.

Когда сидишь с детьми, время непредсказуемо. Целое утро, пока печем блины и играем в “колдунчики”, пролетает в одну минуту, а ждать, пока Джеспер завязывает шнурки или догоняет на своем велосипеде, можно целую вечность. Они ведут меня на свои любимые игровые площадки: туда, где есть тоннель, на ту, где высокие качели, ту, где есть стенка-лазалка. Едим кесадильи в такерии на Боу-стрит и банановые кексы в кафе по соседству. По дороге домой берем в “Блокбастере” “Миссис Даутфайр”¹¹⁹, готовлю макароны с сыром без всяких овощей, едим на диване, чего Оскар не разрешает. Джеспер забирается ко мне в постель в три часа ночи и на этот раз засыпает быстро, а мне кажется, что у меня не получится, но его дыхание и маленькие горячие ступни у моих голеней убаюкивают. В воскресенье у нас аквариум, продуктовый магазин, печенье и карточные игры. На ужин к возвращению Оскара они помогают мне приготовить лазанью. Самолет приземляется в 6:14. Вытаскиваем лазанью из духовки в четверть седьмого и глазеем на нее, сыр по краям еще пузырится. Мы проголодались. Чтобы отвлечься, играем в гараже в пинг-понг, но мальчишки спорят, кому играть на моей стороне, и потому я прекращаю игру и предлагаю им прочесть еще главу из “Робинзона Крузо”. Они вновь усаживаются по обе стороны от меня. Может, действительно все это не слишком рано. Может, мне здесь самое место. Думаю, вероятно, как раз здесь мне и место.