Писатели & любовники - [63]

– Сколько ты платишь Бренде?

Он смеется, пока не понимает, что я серьезно.

– Двести в день.

– Ладно. Беру.

Оскар оставляет мне чек и записку на холодильнике.

Сим сообщаю

Можешь съесть все сливы

И весь виноград

И бананы.

Но не ешь все киви

Иначе Джеспер расплачется

И не уезжай в воскресенье

Да и вообще

Подхожу к автобусной остановке. Там все женщины – няни. Джон выскакивает из автобуса быстро, Джеспер не торопится. Девочка за ним того и гляди его пихнет. По дороге домой мальчики робеют. Спрашиваю их о школе, получаю односложные ответы. Джеспер трижды уточняет, когда вернется папа.

– Во сколько в воскресенье в семь? – спрашивает он, тяжко смаргивая.

Джон смеется.

– Вот-вот прорвет водопровод.

Все хотят хорошенько перекусить. Вытаскиваю им все фрукты и кладу два киви, разрезанных пополам, и ложку перед Джеспером. На это время дня Оскар заготовил пластиковые контейнеры сыра, сельдерея и моркови, но я вижу в ящике холодильника бекон и вспоминаю, чтоґ делала себе после школы. Обжариваю бекон, плюхаю майонез на соленые крекеры, насыпаю сверху рубленый лук, бекон и чеддер, сую в духовку. Получается идеально. Сжираем. С этой едой я вновь шестиклассница. Делаю еще. Сжираем и это.

– Папа говорит, майонез забивает артерии, – говорит Джеспер.

– И бекон тоже, – добавляет Джон. – И сыр.

– Мы молодые. Нам не надо об этом беспокоиться пока что. – Родители в наше время действительно предлагают детям тревожиться за свои артерии?

– Папа такой старый! – говорит Джон.

– Ну, не старый он, но уже не идеальная машина, не то что мы с вами. – Закидываю себе в рот еще одну холестериновую бомбу.

– Но он не умрет, – говорит Джеспер. – Он обещал.

– Не может он обещать. Никто не знает, когда умрет, – говорит Джон.

– Он дал слово. А слово есть слово.

– Но…

– А давайте я вас в “скорость” играть научу? – говорю я.

Оскар сказал, что купать их надо каждый вечер. Не уверена, как быть. Не могу я оставлять пятилетку и семилетку в ванной одних, но сомневаюсь, что в моем присутствии они не засмущаются. Со страхом думаю об этом и тяну ужин, карты и игру в “Сорри!” изо всех сил, отсрочиваю отход ко сну. Но Джон говорит, глядя на часы, что пора купаться. И Джеспер отзывается:

– Чур, я на серферской доске! – и бежит к лестнице, Джон догоняет его, а когда я поднимаюсь на этаж, вода уже бежит, мальчишки нагишом у унитаза, фехтуют струйками мочи. Выныриваю вон, но Джон зовет меня обратно, просит достать купальные игрушки – показывает на верхнюю полку свободной рукой.

Сажусь на пол рядом с ванной и управляю подводной лодкой. У Джеспера на серферской доске шпион, а у Джона – парашютист-спецназовец. Играем, пока подушечки у нас на пальцах не синеют и не сморщиваются.

Говорю, что пора вылезать, Джеспер сообщает, что его надо с шампунем.

– Папа вчера мыл.

– Она опять грязная.

Джон качает головой.

– Он всегда хочет с шампунем.

Джеспер вручает мне детский шампунь. Ничего не изменилось. Золотистый. Красная слезка, надпись “не щиплет глазки”. Запах. В отличие от многого прочего, он в точности тот же, каким мыла меня мама. Оба мочат головы, я намыливаю. Леплю из мыльных вихров Джеспера собачьи ушки – плоские и торчком, а Джону из его шевелюры подлиннее – стоячие антенны. Оба хихикают друг над другом, позволяю им осторожно, по очереди, встать и посмотреть на себя в зеркало над раковиной. Держу их за талии, как держала меня мама. Они медленно усаживаются обратно, вылепляю новые фигуры. Вдыхаю запах.

Потом вытаскиваю их из ванны, вытираю, они надевают пижамы. У Джона простая темно-синяя с белыми манжетами, не доходит ему ни до запястий, ни до щиколоток, а у Джеспера – в блеклую красно-зеленую клетку, донашивает за Джоном. Показывают мне свои комнаты.

– У Джона больше, зато моя уютнее, – говорит Джеспер, ведя нас.

– Мы его так утешаем, когда он жалуется.

– Моя большая гдейно.

– Идейно, – поправляет Джон.

– Это целая Вселенная. – Джеспер раскидывает руки. Комната действительно выдержана в едином космическом стиле: планеты Солнечной системы висят в одном углу, а в другом – Солнце, плакат с “Аполлоном-17” и люминесцентное ночное небо на потолке. В углу односпальная кровать, остаток пола занят громадной орбитальной станцией из “лего”.

– Как же ты от двери до кровати идешь?

– На цыпочках, вот так. – Пробирается, чуть ли не на носочках, не задев ни одной детали.

Комната Джона опрятна и свободна.

– Мне не нравится, когда что-то на стене. Загореться может.

Загореться может что угодно. Когда сидишь с детьми, есть куча всего такого, чего нельзя говорить.

Он видит, что взгляд у меня застрял на полке с фотографиями в рамках. Подходим к ним вместе.

Вот она. Соня. Короткая стрижка, округлые карие глаза, хитрая Джесперова улыбка. Осознаю, что представляла ее себе гибкой, богемной и мечтательной, а она тугая и целеустремленная. Без дураков, как сказала бы моя мама. Рядом с ней – на вершине горы, на их кожаном диване, у алтаря – Оскар смотрится высоким. Она кажется деятельной и дерзкой, как это всегда бывает у людей, умирающих молодыми, будто им выдана дополнительная пайка сил и страсти к жизни, словно они знают, что у них на то, чтобы все это израсходовать, времени меньше. А может, все дело в том, что мы смотрим на их фотографии позднее, когда любая жизнь, какую мы в них все еще видим, кажется чрезмерной.