Писатели & любовники - [43]

Подпевает Лу насчет пожать, что посеешь⁹⁴.

На подъездной аллее переводит “ле кар” на нейтралку.

– Хорошо было, – говорит он.

– Да. Спасибо. – На этот раз даю ему несколько секунд и как раз когда поворачиваюсь открыть дверь, слышу, что он подается ко мне, но поздно.

– Я тебе позвоню, – говорит. Дверца захлопывается.

Машу ему.

Сдает задом, гравий щелкает и разлетается у него из-под колес.

У меня на автоответчике вопли Мюриэл:

– Я ТАЩУСЬ. Я СОВЕРШЕННО ТАЩУСЬ.

Сижу с Мюриэл за ее столом у окна. Она заварила нам чай в кобальтово-синих кружках. Утро студеное, чугунная батарея у меня за спиной шипит. Мюриэл в рейтузах и с хвостиком, в очках, а не в линзах. Такой я ее вижу нечасто. За этим длинным столом она пишет. Невозможно не почувствовать, что писать я могла бы лучше, дай мне чуть больше простора и света. Жалко, что комната у меня такая клаустрофобная.

Моя рукопись лежит грудой между нами. На первой странице две отметки-галочки. Рядом со стопкой четыре-пять листков ее записей.

– Не знаю, говорила ли я тебе когда-нибудь, – начинает Мюриэл, – но когда читаю что-то дельное, у меня начинает покалывать щиколотки. Это происходит с моих девяти лет, я по ошибке прочла Элизабет Боуэн, когда “Последний сентябрь”⁹⁵ поставили в детский отдел нашей библиотеки.

Нервничаю. Знаю, она сказала, что ей понравилось, но понимаю и то, что все эти записи – не хвалы.

– Прости, что на это ушло две недели. Я начала думать, а вдруг оно меня бесить будет? Стала бояться, что окажется, как с Джеком. – Джек – коллега, прекративший с ней разговаривать после того, как она сообщила ему свое мнение о его мемуарах. – Две ночи назад я вкопалась, и это было невероятное облегчение. Щиколотки у меня совершенно с катушек слетели. – Подтягивает стопку поближе, двигает очки повыше на переносице. – Кей Бойл⁹⁶ говорила, что хорошая история – одновременно и аллегория, и часть жизни. Большинство писателей хороши в одном, но не в другом. А у тебя и то и другое прекрасно. – Поглаживает первую страницу. Начинает листать рукопись, чтобы показать, чтоґ ей понравилось больше всего. Повсюду ее пометки. Меня затопляет сладостным облегчением. Сердце замедляется, чтобы этим упиться. Мюриэл пометила все мои любимые фрагменты – и те, что дались так легко, и те, что я так тяжко выстрадала. Говорит, что Клара – очень особенная, а вместе с тем – и воплощение женщин, раздавленных мужской мировой историей. Пускается в рассуждения о мужском главенстве в семье Клары. Отдает мне должное за всевозможные тонкости, о которых я и не думала ни в каком идеологическом ключе.

Она берется показывать мне места, которые необходимо сократить или расширить, персонажей, нуждающихся в большем внимании, и я принимаюсь записывать. Показывает места, где я обрисовываю переживание героя, а не отклик на это переживание.

– Не говори нам, что девушка грустит. Скажи нам, что она не чувствует своих пальцев. Эмоции – они физичны.

Она перечеркнула крест-накрест несколько страниц о бое при Ла-Плате⁹⁷ – материал для них я собирала не одну неделю.

– И, – говорит она, – тебе придется написать ту сцену изнасилования.

– Нет.

– Надо.

– Не могу. Не хочу.

– Нельзя, чтобы она вот так происходила за сценой.

Качаю головой.

– Я пыталась. Не получается.

– Попробуй еще. Нельзя так пристально вести героиню почти всю книгу, а потом взять и отвернуться. Это из-за твоего отца?

– Это не то же самое. Он никого не насиловал.

– Он дрочил, подглядывая.

Киваю. Лицо у меня постепенно краснеет.

– Употреби те чувства, – говорит она. – Вложи их все.

Вернувшись в садовый сарай, сажусь со стопкой бумаг, выданных мне Мюриэл. Записываю кое-какие соображения в блокнот, затем берусь за свежую страницу и долго на нее глазею.

Не отдаешь себе отчета, сколько усилий вложил в то, чтобы что-то скрыть, пока не попытаешься выкопать скрытое.

Кожаный диван приникал к щеке прохладой. Ты как топка – помню, так мама сказала, когда я пришла к ней посреди ночи, и она намочила холодной водой тряпицу, уложила мне на лоб. Тогда я скучала по ней – так, как потом уже не позволяла себе скучать. Думаю, даже поплакала немножко. Спать было слишком шумно, люди ходили туда-сюда в раздевалку и из нее, с силой толкали металлическую дверь в спортзал. И вот эти шумы – шепотки, возня – из подсобки рядом. Я думала, они у меня в голове.

Все это записываю в блокнот: лихорадку, диван, мальчишек в баскетбольных трусах. Тошнотворный звук, с которым отец застегивает пряжку ремня, выходя последним из подсобки.

Наутро читаю ее замечания, перелистываю заново всю рукопись – комментарии и галочки Мюриэл, иногда по четыре штуки на страницу. Она поняла. Она врубилась. Даже если больше никто, Мюриэл – да.

Пеку в мини-духовке маленький банановый пирог, перед работой завожу его Мюриэл.

Каждое утро в ту неделю вывожу Адамову Псину в парк, едва успев проснуться. Адам наконец сообщил мне, как зовут пса, – Филя. От прохладного воздуха ум делается острым и целеустремленным. В парке Филя грузно возится с жилистой Фифи и крохотным Хьюго, а я беседую с хозяевами, и ничто из этого не сбивает меня с пути. К шести тридцати я уже за столом и знаю, чтоґ должна делать. Ничего общего с созерцанием чистой страницы. У меня теперь есть нечто целое, работать предстоит с ним.