Писатели & любовники - [44]
Оскар уезжает давать чтения куда-то на Средний Запад, Сайлэс заглядывает в конце вечерней смены – с пахлавой и бутылкой вина. Идем к реке.
Третье свидание, хочется мне сказать, но с Сайлэсом не могу. Наши свидания в этом смысле не сознательные. Мы не признаем, что свидания происходят, и не говорим, чтоґ они означают. Все это ощущается немного сумбурным и невесомым, а если привлечь к этому внимание, можно выпустить слишком много воздуха.
На нем толстый свитер ирландской вязки с дырами в рукавах. Расстилает на траве плед – тот самый, флисовый, с его кровати. Сажусь, скрестив ноги, он укладывается, опершись на локти, улыбается, пока я рассказываю о критическом отклике Мюриэл и моих последних утрах сосредоточенности и ясности.
– Мюриэл беспощадна, – говорит он. – Роман совершенно точно очень хорош.
– Там все еще кавардак. Возможно, более управляемый – благодаря ее пометкам на полях, они помогают. Все думаю о том стихотворении Элиота – о замысле и воплощении.
– “Между замыслом и воплощением / Между порывом и поступком / Опускается Тень”>98, – говорит он.
– Вот же у тебя иерихонский учительский голос-то. Прямо-таки чувствую, как у меня Тень скукоживается.
– Элиот сказал бы, что это невозможно. – Доедает свою пахлаву и вытирает руки о джинсы.
– Да и хер бы с ним. Скукоживается.
Смеется. Поворачивается на бок лицом ко мне.
– Как тебе удается преподавать школьникам? Кажется, я никогда б не смогла туда вернуться. – Желание прижаться к нему мотается у меня в голове по малому кругу. Кудри у него в сухом осеннем воздухе посвободнее. Одна свисает на бровь.
Начинает было отвечать, но тут внезапный шум от реки. Гуси.
Слушаем, как они тявкают и верещат.
– Обожаю этих гусей.
– Пойдем глянем?
– Конечно, – говорю, но на самом деле хочу лечь рядом с ним. У меня просто кишка тонка.
Идем в темноте на звук. Рассказываю о своих поездках домой по этой тропе и о той ночи, когда пела гусям “Лох-Ломонд”. Рассказываю, как ощутила маму рядом с собой – или внутри себя, а он говорит, что ему это знакомо. Говорит, что с ним такое случалось несколько раз, когда он катался на запад.
– Она там погибла – в Крестед-Бьютте?
У него изумленный вид.
– Ты мне открытку оттуда прислал.
Кивает.
– Ага. Там ее не почувствовал. Она давно ушла.
– А что ты делал?
– Пописал плохих стихов, сидя в палатке, навестил друга в Болдере и тетю в Дулуте и вернулся.
Идем близко и стукаемся друг о друга. Какая-нибудь еще девушка, может, взяла бы его за руку и сказала: ты меня вообще когда-нибудь поцелуешь? Но я не та. Меня вечно застает врасплох чужое желание целоваться, даже если встретиться в полночь, с вином и одеялом. Люди передумывают. Между замыслом и воплощением опускается Тень.
Мы заходим на пешеходный мост, прислоняемся к стенке, наблюдаем суматоху. Гусей немного, семь-восемь, но они взвинчены, дерутся крыльями, тянутся к глоткам друг друга.
– За что они бьются?
– Может, спорят, кому улетать на зиму, – говорит.
– Не хочу, чтобы они улетали. – Мне это кажется ужасно печальным.
– Они вернутся. – Подталкивает меня рукой и не убирает ее.
Некоторое время наблюдаем за ними. Уголком глаза слежу и за Сайлэсом – длинное тело изгибается вдоль каменной стенки. Чувствую его жар сквозь свитер, его запах из-под горловины.
Выпрямляется, отталкивается от стенки, а затем наклоняется и целует меня, словно на спор. Ни он, ни я не отстраняемся. Прижимаюсь к нему, он скользит руками к моей спине, пальцы перебирают мне позвонки снизу вверх. Чувствую его, всего целиком, этого совсем недостаточно. Мы делаем несколько шагов и целуемся вновь, сильнее, дольше, прижимаемся к парапету.
– Боже, я так долго ждал этого, – говорит он мне на ухо. Наши тела двигаются навстречу друг другу под всеми правильными углами, и я не в силах ответить словесно.
На обратном пути держимся за руки, но ощущается это так, будто по-прежнему целуемся. Все мое тело откликается на его ладонь в моей.
Он сует мой велосипед к себе в машину и везет меня через реку. Говорит, на следующей неделе ему предстоит сопровождать девятиклассников на экскурсии в Геттисберг и он мне позвонит, когда вернется.
Паркуется на моей улице, и мы еще немного тискаемся. Никаких разговоров. Никаких чмоков. Поцелуи долгие и сокровенные, словно говорим друг другу все, что нужно сказать, вот таким способом.
Выхожу из машины и чувствую столько возбуждения, что едва преодолеваю путь до двери в свой сарай.
Обычно мужчина в моей жизни замедляет мне работу, но оказывается, что двое мужчин придают мне свежей энергии для правок. Эмоции обостряются. Я дарю читателю больше удовольствия. На полях Мюриэл пишет мне: “Задержись здесь” или “Дай нам это почувствовать”, и я стараюсь задержаться и почувствовать миг, и понимание мое расширяется. По всей книге начинают тренькать неожиданные мелочи. Ощущаю себя дирижером, наконец-то способным слышать все инструменты разом. Вспоминаю все комнаты во всех мегаполисах и городах, где я писала эту книгу, все сомнения и дни промахов, но и узел упорства, какой есть во мне до сих пор.
Сцену изнасилования оставляю на самый конец. Она должна была произойти на пляже, но я меняю место действия на подсобку в банке, где героиня работает, и тут сцена складывается у меня в один присест. Я вижу ее, слышу ее, ощущаю на вкус. Она выходит из меня толчками, как песня, застрявшая на задворках сознания. Когда все готово, написанное преследует меня еще несколько дней, пока я трясусь на велосипеде по дороге домой.
