Писатели & любовники - [34]

– Маркий Маркус на одиннадцать, – говорит Гарри.

Задвигаю бокал за компьютер.

– Кейси. Телефон. Опять.

Принимаю звонок на аппарат в кондитерском цехе. Здесь только Элен, раскладывает ложкой мусс в очаровательные горшочки.

Сердце у меня несется вскачь. Вино не помогло.

Это д-р Гинеколог – объясняет, что у меня тяжелая дисплазия шейки матки и я должна явиться, чтобы мне там поскребли. Говорит, его медсестра позвонит мне утром и назначит время приема.

Возвращаюсь на официантскую станцию.

– Все бы им скрести, а?

– Не была б ты такой заостренной, – говорит Гарри.

– Чувствую себя куском сыра. – Забираю графин с водой, чтобы нести его столику, который Фабиана для меня усаживает. – Страховка – херня.

Далее у меня ни минуты на звонок Оскару, пока не делается слишком поздно звонить мужчине с двумя маленькими детьми.

Дома оказываюсь ближе к полуночи, вымотанная, кожа зудит. Снимаю рабочую одежду, принимаю душ, намазываю вазелин на лунки от родинок. От черной проволоки они похожи на пауков. Звонит телефон. Врачи у меня кончились.

– Некто по имени Гарри со вкрадчивым и игривым акцентом выдал мне ваш домашний номер, – говорит он. – И заверил меня, что звонить все еще не поздно. И… – говорит он, раз я молчу, потому что горло у меня жжет от того, до чего хороший у меня друг – Гарри, – он, кажется, что-то знает обо мне, и я принял это за добрый знак. Вы здесь?

– Здесь, – отзываюсь я, собираясь с мыслями.

– Хорошо. Мама сказала мне, что клеить женщин при детях не годится, а мини-гольф нам рановат. Не сомневаюсь, это ужасное разочарование. – Удивляюсь его уверенности. – А потому я подумал, что, может, прогуляемся по-взрослому в дендрарии в субботу. Вы же взрослая, верно? В смысле, выглядите несколько юно. Не студентка то есть или как-то.

– Если колледж, то пиши пропало?

Молчание.

– Да. Да, пиши.

– Мне тридцать один.

– Слава богу. – По голосу – настоящее облегчение.

– Сколько вам?

Еще пауза.

– Сорок пять.

Старше, чем я думала.

– Пиши пропало? – спрашивает он.

– Смотря что пишем.

Оскар ожидает у ворот дендрария, при нем – несчастный бассет-хаунд. Собака напоминает мне игрушку, какая была у меня в детстве, – пластиковую собачку со шнурком, и если тащить ее за собой, у нее опускались и поднимались уши.

Проезжаю мимо него до дорожного знака, чтобы пристегнуть велосипед.

– Это вы? – спрашивает Оскар. Судя по виду, он не очень этому рад.

– Это я. – Медленно разматываю провод замка. Не уверена, что хочу здесь быть.

Чувствую его у себя за спиной.

– У вас волосы, – говорит он. – Раньше были вроде как вверх.

– Ресторанные правила. – Смыкаю концы замка, кручу циферки. – У вас собака.

– Это Боб. Пес Боб.

Что делать после того, как велосипед оказывается пристегнут, я не знаю, а потому сажусь на корточки, глажу собаку по макушке. Она немножко сальная. Пес, как кошка, жмется головой к моей ладони.

– Мы не в лучших отношениях. Буду в этом откровенен, – говорит он.

– Хочешь порезвиться, пес Боб?

– Боб не резвится.

– А что Боб делает?

– Он симулирует.

Я выпрямляюсь, бегу к входным колоннам и разворачиваюсь.

– Ко мне, Боб! – Боб повертывает голову, но телом незыблемо обращен к улице. Вновь сажусь на корточки и хлопаю ладонью по мощеной дорожке. – Давай, мальчик! – Собака еще крепче вцепляется когтями в тротуар.

Оскар изучает меня. Уже принимает решения. Я это чувствую. Между нашим вчерашним разговором по телефону и нынешним днем он уже отговорил себя от меня и теперь возвращается. Сижу на корточках и думаю о том, что женщину с ранних лет натаскивают улавливать, как ее воспринимает окружение, в ущерб тому, как женщина воспринимает людей сама. Иногда первое и второе ужасно перепутываются, и расплести очень трудно.

Боб бросается ко мне. Оскар держится за поводок, и его дергает следом. Позволяю Бобу обнюхать мне ухо. Встаю, и мы начинаем гулять.

– Так, – говорит Оскар.

– Так. – Смотрю на него. Не очень высокий мужчина, глаза у нас почти на одном уровне. К этому я не привыкла.

– Вот, пожалуйста. – Глаза у него сегодня еще светлее, с темной каймой. – Выгуливаем Боба.

Пес что-то унюхивает, голова просела между лопаток, нос исследует квадратный дюйм асфальта. Мы идем, и Оскар наблюдает за мной. Он куда свободней, чем при детях или за столиком для автографов. Смотрит весело, будто я говорю что-то смешное, будто у нас с ним есть общее прошлое всяких шуточек.

– На всякий случай предупрежу: я немного боюсь деревьев, – говорит он.

Тут деревья повсюду. Это дендрарий. На каждый ствол прибита маленькая латунная табличка с названием. Мы в кленовой роще: корейский клен, японский клен, клен мелколистный.

– Это у вас экспозиционная терапия такая, что ли?

– В основном из-за дупел. Однажды в детстве я сидел на ветке дуба и заметил дупло, сунулся посмотреть в него – и вот уже лежу на земле. Бум. Заглядываю… – делает лицо, как у Джеспера, – и дальше уже гляжу прямо в небо, а из дома вопит мама. Не бежит ко мне, ничего такого. Просто вопит.

– Что случилось?

– Сова мне всадила клюв в лоб. – Останавливается показать. Чуть ниже линии волос глубокая впадина.

– Господи.

Притрагиваюсь к впадине, он улыбается.

Идем дальше.

– Кейси… кто? – спрашивает.