Писатели & любовники - [32]

В тот год к нам домой по вечерам стали захаживать игроки из его команд, старшеклассники, я их стеснялась. Отец раздавал им пиво, и они вместе смотрели спорт по телику, из своей комнаты я слышала, как нарастают и затихают их крики ликования и стоны. В школе я время от времени спускалась в кабинет к отцу, в подвал, и в перерывах делала там домашку у него на диване, но теперь там болтались они, целой ватагой, басили и отпускали сардонические шуточки. А бывало, когда, я точно знала, он не преподает и не тренирует, дверь к нему в кабинет оказывалась заперта, чего раньше никогда не случалось, а изнутри – ни звука. Иногда на тренировке по гольфу после школы он бывал рассеян и вял, терял счет моим ударам или тащился где-то сзади, хотя раньше несся вперед, и я гадала, уж не накуривается ли он в школе с теми мальчишками.

За несколько недель до того, как мама вернулась на восток, я спустилась как-то раз к отцу в кабинет, мне в тот день нездоровилось. Ушла с баскетбольной тренировки, надо было прилечь где-нибудь. Дверь в кабинет была закрыта, но не заперта. Внутри полумрак, свет я не включала. Улеглась на диван, провалилась в щель под спинкой. Спать не получалось – слишком шумно. По соседству располагалась девчачья раздевалка – основной состав выходил, а запасной и третий возвращались, все вопили, плескались и хлопали железными дверцами. Я решила, что отец уже в зале с командой. Поблизости слышались какие-то голоса, приглушенный смех. Через несколько минут я уловила, как дверь в подсобку за диваном открылась. Трое мальчишек, уже облаченные для тренировки, прямиком направились к выходу. Отец появился последним. Прокашлялся, застегнул ремень и вышел из комнаты. Все двигались быстро. Меня не заметили. Я слушала, как они удаляются по коридору и толкают тяжелую дверь в спортзал. Встала и зашла в подсобку. Дальняя стена испускала тоненькие лучики света. В ней было просверлено несколько дырок, маленьких отверстий, – с прекрасным видом на девочек.

Когда мама вернулась, я ни единой ночи больше не провела в доме у отца. Показала заведующему спортподготовкой те дырочки в стене раздевалки, и весной отец объявил о своем раннем выходе на пенсию. Я перестала участвовать в соревнованиях, но Дьюк свое слово сдержал и меня взяли, хотя после того, как в первую же неделю ушла из команды, я осталась без стипендии. Понимала, что помогать с оплатой учебы отец не будет, раз я не играю в гольф, а потому нашла себе работу в барбекю-ресторане и взяла свой первый кредит, на нем нарос сложный процент, который я и тащу за собой до сих пор. Но в гольф вернуться не могла. Достаточно было взяться за клюшку – и становилось худо.

Среди полученной почты вижу страховую карточку “Кембриджского пилигрима”. На логотипе у них здоровенная черная паломническая шляпа с белой пряжкой. Срисовываю и отправляю Калебу. После колледжа он несколько лет прожил в Бостоне и считал забавным, до чего же затаскали местные предприниматели этих Пилигримов – скопидомов и зануд. Под рисунком пишу: “Совсем скоро я буду здорова, как пилигрим! Средняя продолжительность жизни – тридцать четыре года”.

Но полученной карточкой горжусь и с облегчением понимаю, что мне теперь удастся уладить хоть что-то. У меня есть родинка, поменявшая оттенок, и месячные стали гораздо обильнее и болезненнее, чем раньше. Врача я навещала последний раз пять лет назад, в магистратуре, когда у меня еще была страховка.

Сперва меня отсылают к терапевту за направлениями.

Все заостренное. Заглядывает мне в глаза и говорит, что глазные яблоки у меня заостренные. Заглядывает в уши и говорит, что и изгиб слухового канала у меня заостренный.

– Чувствую себя плохо нарисованной карикатурой, – говорю я потом Гарри.

Далее – дерматолог, у которого кожа цвета кварца, ни единой веснушки, ни родинки. Не понимаю, как ему удается вести настолько бессолнечную жизнь. За свою кожу мне делается стыдно, я ее жарила и жгла с религиозным пылом каждое лето в старших классах, убежденная, что загар принесет мне по осени парня, но тот ни разу не приносил. Гольф тоже без толку – столько времени под мощным солнцем Джорджии или Калифорнии, в безрукавках и без козырька. Терпеть не могла козырьки.

Думала, просто покажу ему родинку на руке, но он укладывает меня на живот под несколько жарких ярких ламп. Задирает на мне голубую больничную сорочку до самой шеи. Осуждения своего не скрывает. Пыхтит, цокает и щелкает языком. Ковыряет что-то у меня на лопатке, подносит свой увеличительный цилиндр прямо к тому месту. Еще немножко поковыряв, двигается дальше, по спине и ногам, попутно ковыряет и скребет без устали. Велит перевернуться. Вновь заголяет меня. Длится это довольно долго – его осмотр моего переда. Прикладывает прибор мне ко лбу, к виску, к груди, к рукам. Приглядывается в упор к той странной родинке и сколько-то времени проводит с ней, затем перебирается к животу и ногам, с громадным интересом относится к моим икрам и даже к большому пальцу.

Читает мне лекцию о СЗФ⁷⁷ и о том, что мне никогда в жизни больше нельзя выходить на солнце незащищенной. Рассказывает, что надо было слушаться маму, когда была помладше. Все, что знаю о том, как жарить себе кожу при помощи детского масла и света, отраженного от фольги, знаю я от мамы, но ему об этом не сообщаю.