Писатели & любовники - [27]

– Не-а, – сказала я. – Не лучше. – После чего поднырнула ему под руку и налегла на здоровенный рычаг – дверную ручку.

Назавтра пришла пораньше – рассказать Маркусу о случившемся.

Он рассмеялся.

– Господи, Кейси. Ты заявилась вся такая, бля, серьезная, что я решил, ты мне сейчас расскажешь, что кого-то убила. Он с тобой заигрывал. У Кларка всегда есть кому хер соснуть, уж поверь мне.

После я услышала, как они с Кларком хохочут в кухне.

С тех самых пор Кларк меня и наказывает.

Двери впихивают меня в зал. Внизу три семьи по пять человек за пятнадцать минут и две двойки наверху, Дана и Тони при этом вдвоем обслуживают одну компанию из двенадцати человек.

Фабиана подкидывает мне еще и тройку.

– Ты садистка, – шепчу я ей, проскальзывая мимо с подносом самос и “кровавых мэри”.

– Остальные всё еще в хлам после вчерашнего. Отдуваешься за команду.

Два маленьких мальчика за новой тройкой смотрят прямо на меня. Дети на бранчах страдают больше всех. Их лица можно использовать для плакатов ЮНИСЕФ. Но добраться до них я не могу. Надо отнести основные блюда на одну из моих пятерок наверху. Нам не позволено носить еду на подносах, можно только напитки – на маленьких красных лакированных. Тарелки простояли в окне под тепловой лампой достаточно долго и нагрелись, но у меня нет времени найти полотенце. Гружу четыре на одну руку и подхватываю последнюю левой, пинком открываю кухонную дверь и прямиком налетаю на одного мальчишку. Два омлета скользят по тарелкам, но замирают аккурат на краю.

– Извините, мисс, – говорит он. На нем красный галстук-бабочка и рубашка в бело-оранжевую клетку. Густые волосы зачесаны и все еще влажны. Ему шесть или, может, семь. – У моего папы день рождения. – Протягивает мне пачку наличных: – Можно я заплачу за нашу еду?

– Можно. Но после того, как я принесу ваш заказ. После того, как мы узнаем, сколько он будет стоить. – Тарелки жгут мне правую руку.

Рот у него кривится. Он выучил только эти слова. Других у него нет.

– Так. – Ставлю тарелку в левой руке на стойку официантской станции. – Приму сейчас. Если будет сдача, я тебе принесу. Но чек не дам. Годится?

Он кивает, вручает мне деньги и быстро, но зигзагами возвращается к себе за стол.

Внизу в клубном баре семья просит кетчуп, дополнительный соус “цезарь”, одного “арнолда палмера” и бокал гриджо, но, вернувшись наверх, я не в силах проскочить мимо мальчиков в галстуках-бабочках. Обхожу Мэри Хэнд – та мечет салаты на свою восьмерку – и замираю возле столика мальчишек.

Они отрываются от своих меню одновременно. Отец взгляда не вскидывает. Но знаком мне. Отец – Оскар Колтон.

– Как у вас дела? – спрашиваю я, склоняя голову к мальчишкам справа от меня и надеясь, что смогу принять у них заказ на напитки, пока мой румянец не набрал полную силу.

Обслуживать писателей – погибель моя. Несколько недель назад приходила Джейн Энн Филлипс, и лицо у меня вспыхивало всякий раз, когда я шла к ее столику. Для меня ее сборник “Черные билеты”⁷⁴ – настоящий молитвенник. Когда она и две ее подруги заказали чай, чашки дребезжали на блюдцах, пока я их расставляла. Придется попросить Мэри Хэнд, чтоб столик Оскара Колтона забрала себе.

– Хорошо, – отвечает мальчик постарше, тот, что принес мне деньги.

– Горячий шоколад, горячий кофе, горячий чай?

– Горячий шоколад? Летом? – переспрашивает мальчик помладше.

– Сейчас не лето. Сейчас осень, – говорит его брат, с нажимом выговаривая “нь”.

– Прошу прощения, – говорю я. – Я когда-то работала на лыжном курорте в Нью-Мексико, и иногда выскакивает вот это: горячий шоколад, горячий кофе, горячий чай. – Сперва румянюсь, а следом лепечу: – Могу принести холодным, если хотите.

– Никакого шоколада, – говорит Оскар, все еще не глядя, слава богу. – Мне кофе. Черный.

– А вам двоим?

Молчание. Конечно же, они хотят шоколада.

– Обоим апельсиновый сок, – бормочет Оскар, переворачивая меню, обнаруживает, что там пусто, вновь смотрит на лицевую часть, хмурится.

Мэри Хэнд достается шестерка, и отдать ей этот столик я не могу. Приношу своему внизу напитки и соусы, затем возвращаюсь за соком и кофе. Меню они сложили опрятной стопкой на край стола. Без меню смотреть им некуда. Ставлю стаканы с соком возле ножей напротив мальчиков и наливаю кофе из наших посеребренных кофейников в чашку Оскара. Все трое молча наблюдают за моими руками. Даже в суматохе и грохоте бранча осознаю пустой стул – брешь, где полагается быть матери.

Оскар тянется к чашке еще до того, как заканчиваю наливать. Делает долгий глоток, держит чашку обеими руками перед собой. Вспоминаю, как Сайлэс говорил, что Оскар убрал руки за спину, когда слушал его рассказ, и никто не понял, что это значит.

– Ребята, – говорит он.

– Мне, пожалуйста, хотелось бы яйца с сосиской и галету и к этому фрукты, – говорит старший.

– Яичницу-болтунью или глазунью? Или в мешочек?

Мальчик смотрит на отца.

– В мешочек – это как бы вареное, но не в скорлупе. Тебе не понравится. Оно жидкое.

– Болтунью, пожалуйста.

– А тебе?

Мальчик помладше глазеет на меня, забыв положенные слова. Глаза у него наливаются слезами, он утыкается головой себе в сгиб локтя.