Писатели & любовники - [26]

Начинаю:

Уважаемые мистер и миссис Тотмен.

Или надо писать “мистер и миссис Ричард Тотмен”? Мачеха всегда злилась на меня, когда я обращалась к ней в письме как к “миссис Энн Пибоди” вместо “миссис Роберт Пибоди”. Но поздно.

Чрезвычайно благодарим вас за то, что пожертвовали холодильник.

Что сказать дальше, не знаю. Что-нибудь о семье из Роксбери. “Вы чрезвычайно порадовали одну милую семью из Роксбери”? А правда ли это? “Чрезвычайно” уже употребила выше. “Он попал в дом к семье в нужде в Роксбери”. Три “в” на одну фразу. “Это чрезвычайно щедрый подарок”. Опять “чрезвычайно”. Мой мизинец касается клавиши, и в страницу выстреливает шесть точек с запятой. Бля. Ищу в комнате замазку. Нету. В столе всего один плоский выдвижной ящик. Никаких замазок, но есть небольшая стопка чистой бумаги. Выдергиваю лист из машинки и берусь заново.

Восемь черновиков, сорок пять минут. Когда выхожу из комнаты, Линн говорит по телефону. Взглядом спрашивает меня, что случилось, я не знаю, как изобразить мимикой ответ, она не подает мне сигналов, чтобы я подождала. Кладу письмо ей на стол и ухожу.

Восходя вечером по ресторанной лестнице в своих уютных черных кроссовках, желаю поцеловать каждую ступеньку. Мне больше не надо в ту контору на Бойлстон-стрит, не придется сидеть в неудобной одежде и печатать в комнате без окон. Буду двигаться, болтать и смеяться – и питаться хорошей едой за так. И утра, мои драгоценные утра, – они спасены.

Виктор Сильва, недавно сообщивший мне, что пишет стихи и очерки, заявляется с опозданием, облаченный в свой просторный черный плащ, и слышит, как я рассказываю Гарри о собеседовании.

– С чего, прости милый боженька, тебе вообще пришла в голову мысль о конторской работе?

– Финансовая уверенность. Медицинская страховка. Пальцы, от которых не пахнет айоли.

Сгребает мои пальцы в ладони, словно букет.

– Но я люблю запах твоих айолийных перстов, – говорит он с бразильским акцентом своей жены, а следом – на отборнейшем бардовском: – “Увы, корпенье вечное над книгой скует наш дух и кровь оледенит”⁷⁰. – А затем опять своим голосом: – Ты же в курсе, что у них тут есть страховка по здоровью?

– Что?

– Неплохая. Мы пользуемся. Страховка Бии в “Полароиде” – дрянь.

– Ты серьезно?

– Стал бы я врать в это твое лицо раненого олененка? – С этими словами он, широко шагая, уходит со своими двумя чайниками.

– Он к тебе что-то такое питает асексуально писательское, а?

– Вот как это называется, значит?

Отправляюсь потолковать с Маркусом насчет страховки. Это “Кембриджский пилигрим”⁷¹, вычеты посильные.

– Почему ты не сказал мне, когда нанимал?

– Не знаю. Может, потому, что ты смотрелась так, будто мамочка с папочкой все эти презренные мелочи уже уладили.

– Да пошел ты. Мама у меня умерла, отец извращенец. Оформляй давай мне эту блядскую страховку.

“Ирис” – место хамское, однако лучше, чем писать благодарственные письма богатеям из Уэстона.

Три месяца спустя, после прогулки с псом, но до злаковых хлопьев и чая, посреди моего писательского утра где-то на середине абзаца, как мне кажется, я завершаю фразу. Поднимаю ручку на несколько дюймов над страницей и читаю ее. Это последняя фраза в книге. Ничего дальше измыслить не могу. Всё. Вот мой подмалевок.

Бранч в то воскресенье – чисто зверинец. Льет дождь, терраса закрыта, столы приходится стаскивать вниз и ставить почти вплотную друг к дружке в клубном баре. Уматываемся еще до начала смены. Гарри познакомился с каким-то студентом с гарвардского факультета дизайна, и они отправились в музей Де Кордова⁷² на целый день. Сестренки-Извращенки – с похмелья, носятся вверх-вниз по лестнице, рявкают приказы, будто никто, кроме них, и палец о палец не ударяет, а мы с Мэри Хэнд тем временем молча раскладываем скатерти и приборы и расставляем цветы на все столики. Ясмин болеет, а Стефано, сменщик на подхвате, не снимает трубку. Мы всё посматриваем и посматриваем в журнал бронирований – вдруг там цифры уменьшились с тех пор, как мы последний раз туда глядели.

Публика налетает вся и разом, голодная и ворчливая. Клиентура у нас – люди, не отказывающие себе почти ни в чем, но воскресными утрами они зачастую воздерживаются от любых удовольствий – и не одни лишь католики, которым нельзя ничего есть до облатки. Иногда им приходится ждать даже первой чашки кофе. В “Ирис” они заявляются голодными как волки и в кофеиновых ломках.

Бранч – это еще и работа с Кларком, бранч-шефом. В первые мои смены с ним я думала, что он добрый, как Томас. Дал мне романеско дополнительно, как пожелала моя клиентка к своим крабовым котлетам, и без всяких жалоб заменил пережаренную вырезку. Сказал, что моя длинная шея напоминает ему Бегуна, и выкрикивал “бип-бип”⁷³, когда я заходила за своими заказами. В конце одного плохого бранча в прошлом месяце, когда я уронила бенедикт и забыла нисуаз, а тело у меня гудело, словно улей, он нашел меня в холодильнике на ящике из-под молока, а когда я встала и собралась выйти, преградил мне дорогу. Погладил по волосам и всю меня обдышал. От него несло текилой, которой он заправлял себе кофе.

– Хер ты сосешь, наверное, лучше, чем столы обслуживаешь. – Он ухмыльнулся, и я поняла, что в прошлом этот подкат у него срабатывал.