Писатели & любовники - [24]
Несу двух черненых луфарей и турецкого жареного голубя на 13-й столик. Там спорят о наследии Роналда Рейгана, женщина говорит, что он был несостоявшимся Хауди-Дуди>62, и это замечание видится мне метким, но двое мужчин его не слышат. Подталкиваю голубя туда, где ему полагается оказаться, и тут повсюду в зале возникает жутковатый звук, похожий на инопланетное вторжение.
О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о.
Тощий парнишка в смокинге и с вислыми рыжими волосами выбегает на середину обеденного зала, люди морщатся и охают, рыжий раскидывает руки.
– Вот моя повесть, не весела, – тянет он томно. – О девушке, что мне знакома была>63.
По всему периметру зала другие ребята в смокингах продолжают о-о-о-окать. Затем песня меняет темп, все переключаются на “хей-хеи”, “боп-бопы” и “уа-о-о-о”, окружают солиста на середине, и зал взрывается аплодисментами, набирающими крещендо, когда все собираются вместе в идеальный кружок и изображают липовые улыбки а-ля пятидесятые.
Снова на арене “Кроки”>64.
Пробиваю свою шестерку в компьютере на официантской станции. Дана проскакивает мимо меня со стопкой опустошенных тарелок, пинает кухонную дверь.
– Пушки на двенадцать патронов ни у кого не найдется? – говорит она линейным поварам, прежде чем дверь за ней закрывается.
“Кроки” поют “Мэка-Ножа”, и “В настроении”, и “Лев нынче ночью спит”. Для “Земного ангела”>65 они хватают пожилую женщину и сажают ее на коленку к юноше с вислой шевелюрой, а остальные окружают эту парочку, обожающе взирая на нее. Затем пуляют старушку туда же, откуда взяли, – в одно движение, на последней ноте песни. Склоняют головы, словно в молитве, и медленно отступают от самого маленького из них – кучерявого херувима, тот делает шаг вперед, открывает рот, замирает, после чего запевает:
– На дивных брегах и на дивном юру… там солнце горит над Лох-Ломонд>66, – медленно и гладко, высоким, трепетным голосом. Несу на свою двойку крем-брюле – но вот уж никуда не двигаюсь. Кажется, весь обеденный зал бросает дышать. Даже Дана за барной стойкой перестает размешивать виски, который льет себе в кофе.
Остальные “кроки” присоединяются хором:
– Ты пойдешь по прямой, ну а я по кривой… – но тихо, всего лишь рокот позади высокой и сильной свирели солиста. Юноша в одиночку поет еще три куплета и последний припев.
Не видать нам друг друга с зазнобой моей
На дивных брегах у Лох-Ломонд.
Когда он умолкает, безмолвие долго и полно. А затем лавина аплодисментов. “Кроки” понимают, что на этом придется свернуть спектакль. Машут всем на прощанье и трусят за дверь.
В зале по-прежнему тихо. Доношу десерт до цели, мои две дамы за девятым промокают глаза. Поставив тарелку и разложив ложки, промокаю глаза и я. Через пять минут все едоки с удвоенной силой возобновляют разговоры и заказы.
Словно бы не могу вернуть себе равновесие. Песня назойливо продолжает звучать у меня в голове. Пробую спрятаться в холодильнике, но линейные повара уже начинают выкладывать продукты и всё заходят и заходят. Остаток смены – когда не бегаю к столикам – просиживаю на корточках возле шкафа со столовым бельем у официантской станции, делая вид, что привожу в порядок стопки скатертей и салфеток.
Когда наконец завершается смена, выбираюсь из здания и отстегиваю велосипед, но не сажусь на него. Не хочу оказаться дома слишком быстро. Не хочу лежать в постели вот такой взбаламученной. Веду велосипед за рога вдоль реки.
Начинают возвращаться студенты. Последние два дня улицы закупорило от запаркованных вторым рядом “универсалов”, набитых пластиковыми молочными ящиками и одеялами. Нынче студенты разгуливают стайками прямо по проезжей части, орут что-то другим стайкам в дверях баров. Из общежитских окон плещет музыка. Тропинка вдоль реки тоже многолюдна, тут полно первокурсников, которым пока некуда деваться. Иду неспешно, тикают колеса моего велосипеда.
Миную бегунов, гуляющих и велосипедистов. Низко над самым газоном двое пижонов в головных повязках перекидываются тарелкой фрисби. Компания девушек валяется на земле и смотрит на луну, почти полную. В такое время вечера эта тропинка была когда-то целиком моей. Уже скучаю по лету.
В Шотландии до тебя буду.
Мимо меня пробегает женщина, капюшон толстовки поднят, кулаки сжаты. Успеваем встретиться взглядами. “На помощь” – вот что, кажется, говорим мы друг дружке.
За пешеходным мостом толпа редеет. Ищу стадо гусей, но их нет. Неужели на юг уже подались?
Обнаруживаются перед следующим мостом – размашистая сердитая гуща, хрюкают и фыркают, как свиньи. Они на набережной в траве у самой реки. Некоторые наполовину в воде, крылья хлопают по поверхности. Другие клюют что-то на земле. Приближаюсь, несколько голов поднимается в надежде на еду. У меня для них ничего нет, но тут идеальное место, чтобы громко спеть о дивных брегах и дивном юру, что б этот юр ни значил, вот я и запеваю. Поднимаются еще головы. Мама сказала как-то раз, что у меня чудесный голос. Я пела вместе с Оливией Ньютон-Джон>67 в машине и пыталась вытянуть из мамы эти слова. Не просто рассеянно пела. Я нарывалась на комплимент. Голос у меня – ничего особенного, но когда мать говорит тебе что-то о тебе же, даже если ты это вымогаешь, всякий раз трудно в это не верить.
