Пионеры на море - [19]

— Ух, и хороший же наш «Коминтерн»! Эх, батьке бы поглядеть!

Подражая раскачивающейся походке моряков дальнего плавания, Гришка взбежал по трапу. Недалеко от кормы, расставив ноги и сложив руки за спиной, по-прежнему стояли три черные фигуры фашистов.

На чернильной воде покачивалась полицейская шлюпка, и воровски вспыхивали огоньки сигарет.

В красном уголке крейсера ярко горели огни.

Вахтенный, глядя на огонек полицейских, глухо бросил:

— Товарищ Чернов! В красном уголке собрание команды. Фашисты убили депутата Матеоти! Сегодня белогвардеец пытался проникнуть на крейсер. Напрасно шатаешься так поздно!

Гришка, засунув руки в карман брюк, подтянул их.

— Ладно, знаем сами! Только ничего у них не выйдет!

И погрозил кулаком берегу.

VIVA LENIN!

Краснофлотцы после поездки на Везувий и Капри лениво шагали по улицам Неаполя. Верный, разомлев от жары, плелся сзади, не обращая внимания на заигрывавших с ним неаполитанских собак.

Близился отход из Неаполя, и матросы дольше, чем вчера, останавливались на улицах и в садах: перед отходом в море суша моряку вдвое милей и дороже.

Улицы, дома, площадь с памятником, фонтан, вывеска, кафе, вертлявая собачонка, зелень, — все эти сто раз виденные, обыденные вещи становились вдруг неизмеримо дорогими и близкими. Суша бередила сердца моряков, навевая воспоминания о родных местах.

Поэтому еще пасмурнее был Чалый, и серые глаза кока мечтательно скользили по зелени садов. Глубоко вздыхая, он растроганно говорил ребятам:

— Команда моя верная, сынки, салажата! Вот кончу службу скоро. Выстрою себе домик в благодарной губернии. Довольно, помытарился. Задний ход! Потому нет такого места, где бы Остап Громыка не притронулся к жизни. Самолично буду очаг приюта строить. Вот этак — трап, вот здесь — каютки, там — гальюнчик[39], невдалеке — камбуз, ну и, разумеется, кают-компания в доме будет. Развешу по стенкам все, что имею от чужедальних стран для ради воспоминаний; скотинку заведу. Такое благолепие будет! Коровка — му-му!.. Курочка — клох, клох!.. Песик — тяв, тяв!.. Птички — тю… тю! Во всем благоволение и человеческая успокоенность. Будить буду всех боцманской дудкой. Выстрою всех домашних, а ну-ка, не шевелись! Я с вами поздороваюсь! А после чай и разводка по работам — одному картошку чистить, другому пшено мыть. Нет! Довольно! Баста, как говорят итальянцы, когда сыты. Хозяйка у меня, все, разумеется, будет и сынок, ах, ах… ох, ох!..

Ребята, делая вид, что внимательно и вежливо слушают, исподтишка фыркали.

Котенко сощурил хитроватые глаза на кока и, перевалив трубку в другой угол рта, сказал:

— Если к твоему дому винт приделать, штурвал[40] приставить да команды добавить, — как раз и выйдет корабль. Отдай швартовы, вперед до полного!.. Брось себя утешать, товарищ Громыка, — никуда ты от моря не уйдешь до пенсии. Да ты никуда и не годен, кроме военной службы! Служить тебе, как медному лагуну из твоего камбуза!

Кок даже перестал дышать от такого разгрома его мечтаний и оскорбленно засопел.

— Пожалуйста! У меня уж и план очага есть и скоплено на построение. Это только по вашей специальности, товарищ Котенко, воздух ловить! Разве вы можете такое дело? Ведь самое главное, пожалуйста, сынок будет и все по команде. Да еще… ни одного радиста к дому не подпущу — заграждение поставлю!

Краснофлотцы добродушно посмеивались. Вечерний Неаполь гремел музыкой и уличным гамом. На каждой уличке концерт. На эстрадах голосистые певцы старались доказать самим себе и ротозеям, что они сыты и что им очень весело, — и без конца распевали нежные романсы.

На Королевской, на большой эстраде, оркестр. Виолончели задушевно поют, нежно плачут скрипки и сильный голос певца большой птицей звенит и бьется в душном воздухе, напоенном запахом дешевых духов. Как тут не остановиться и не вздохнуть, когда завтра сумасшедший ветер будет без жалости сшибать с ног и палуба запляшет, как умалишенный?

Краснофлотцы замедлили шаги.

Остановились, по привычке расставив ноги. Кто презрительно щурил подведенные глаза и пожимал плечами, кто широко улыбался. Неслышный шепот прошел над толпой:

— Советские матросы…

Гришка с Мишкой держались за руки кока, подымались на цыпочки, стараясь показать итальянцам, что и они тоже настоящие моряки.

Крупные звезды на темносинем бархате неба перемигивались холодными огоньками. С моря тянуло благодатной прохладой. Скрипки пели хоть и чужое, но ласково и хорошо.

Гришка, уплетая десятый банан, похлопал себя по животу, проверяя, сколько еще может войти туда этих сытных сладких огурцов. Подсчитал, что три еще туда-сюда, а два войдет обязательно, незаметно стянул у Мишки одиннадцатый и с наслаждением впился в него зубами.

Под ногами Верный, как и все его четвероногие собратья, не перенося музыки и пения, приготовлялся завыть.

Гришка бросил ему кусок банана и поднял глаза. Расталкивая толпу плечом и ежеминутно извиняясь, к краснофлотцам приближался человек. Гришка рылся в памяти, пытаясь вспомнить, где он видел этого одноглазого, в потертом костюме.

В это время скрипки запели что-то особенно нежное и жалостное. Добрый кок так шумно вздохнул, что Верный не выдержал, поднял рыжую морду кверху, цокнул зубами и, помогая скрипке, заскулил на всю площадь.