Пионер, 1954 № 08 - [8]

- Почему ты? - Тамара холодно покосилась на неё через плечо. - Не ты, а мама.

- Есть когда маме сейчас думать о тебе! - проворчала Ирина, собирая обед на краешке стола. - То не думают о человеке, топчут человека, можно сказать. А потом начнут истерики устраивать, да к начальству бегать.

«Опять кдиректору пошла. - Тамара молча сдвинула брови. - Опять кричать там будет. Ой!»

Тамаре было больно за мать, её оскорбляло поведение матери, истерики, крики… Но тут же вскипало и раздражение. А почему не кричать? Надо кричать! Раз они портят всю нашу жизнь, надо кричать! Им не нравится? Ну и пусть не нравится. Зато задаст им жару, так и надо!

Тамара проснулась ночью от того, что услышала за стеной шаги отца. Отец шагал взад и вперёд по комнате, чиркал спичками, ломал их и снова чиркал, - видно, папироса не закуривалась.

Тамара встала, надела халатик и постучалась к отцу.

- Ты что? - удивился отец. - Почему не спишь? Третий час…

- А ведь ты не ответил мне… - сказала Тамара, глядя ему в глаза. - Ты уедешь?

- Уеду.

- Ты уедешь… Мама останется. А я? Я как? Ты обо мне забыл?

- Именно о тебе я думаю сейчас… Ну, что же? Сначала я поеду один, огляжусь, устроюсь. А потом, если вы с матерью захотите, приедете ко мне. Впрочем, мать не приедет. Может быть, так только, навестить… - добавил он, помолчав. - А ты… Я-то очень хотел бы, чтобы ты жила около меня.

- А если я не приеду, - значит, мы тебя больше и не увидим никогда? - продолжала спрашивать Тамара, не спуская с отца блестящего, напряжённого взгляда.

- Почему же это? - с удивлением ответил отец. - Я буду приезжать… Как дела позволят, так и приеду.

- Значит, ты не навсегда?

- Навсегда? Почему это пришло тебе в голову?

- Значит, ты не… ты не хочешь нас бросить?

- Глупости какие!

Тамара улыбнулась по-детски радостно, подбежала к отцу, схватила его за руку и приложилась лицом к этой жёсткой, пахнущей табаком руке. Отец осторожно отстранил её.

- А хорошо бы мы там жили! - сказал он, и Тамара, может быть, в первый раз увидела, как ласково и мечтательно умеет улыбаться отец. - Сколько бы ты интересного увидела! Деревня, колхоз - это же огромный мир, которого вы, городские школьники, совсем не знаете. Вот если бы ты там пожила, как бы это тебя обогатило! И ум твой и душу. И уж тогда-то, - отец весело усмехнулся, - ты бы свою выставку не завалила!

- Я приеду к тебе, папочка! - прошептала Тамара.

Долго они ещё говорили вполголоса о том, как будут жить в деревне. Тамара будет ходить за водой на речку, будет берёзовым веником подметать избу, ходить за ягодами с колхозными девчонками…

Уже под утро, забравшись в свою постель, Тамара продолжала мечтать. Как рады будут ей эти колхозные девчонки! Она расскажет им о Третьяковской галерее, о планетарии, о пионерских сборах, которые устраивались у них в школе, о книгах, которые она читала… да мало ли! Разве они там, в колхозе, знают столько, сколько она знает?

И, уже засыпая, Тамара подумала:

«Надо маму попросить, чтобы мне сшила несколько сарафанчиков… несколько новеньких сарафанчиков… пёстреньких, цветочками… только чтобы модные были…»

Во сне она видела себя идущей по зелёному лугу, нарядной, как Золушка на балу. А вокруг неё колхозные девчонки, загорелые, в длинных, неуклюжих платьях, в платочках, идут и дивятся, какая красивая Тамара, какие у неё кудри, какое лицо белое, какое платье нарядное!… И все они ждут: что велит им Тамара, то они сейчас же и сделают!

БАБУШКА ГОВЕЕТ

Бабушка за обедом не стала есть мяса. И от молока тоже отказалась.

- Ешьте, ешьте, - необычно кротким голосом сказала она Зине и Антону, - а мне нельзя мяса.

- Ты заболела? - спросил Антон. Бабушка улыбнулась:

- Нет, глупый. Я говею. Мне скоромного нельзя. Я вот кусочек рыбки съем - и довольно с меня.

Антон с любопытством глядел на бабушку:

- А как ты говеешь? Покажи, бабушка!

- Ах, глупенький, - бабушка снисходительно погладила его по голове, - говею, ну, пощусь, значит. Скоромного не ем. Вот мяса не ем.

- А почему?

- Ну, потому что мясо - убитого животного. А боженька убивать не велел.

- А рыба не убитая?

Антон хотел понять всё и ничего не понимал. Он вопросительно поглядывал на Зину: может, она объяснит? Но Зина молчала. Ей и самой было непонятно: почему это мясо нельзя есть, а рыбу можно? И почему рыбу можно, а молоко нельзя? Да и кому это было понятно?

Бабушка рассердилась бы, да ей и сердиться в эти дни было нельзя. Вернее, рассердиться-то она рассердилась, но показать этого не показала. Только высоко подняла свои круглые брови и сказала:

- Согрешишь с вами!

А потом оделась во всё тёмное, покрылась чёрным шерстяным полушалком и отправилась в церковь.

- За Изюмкой сходи! - сказала она Зине. - Отцу обед разогрей и подай! Я не скоро приду: сегодня служба долгая. Страстная неделя идёт.

Бабушка ушла. Зина как-то вдруг встрепенулась. Ушла бабушка, и снова она почувствовала себя дома, как прежде. Вот они, их чистые, милые комнаты. Вот они с Антоном садятся за стол делать уроки. Зина запела весёлого «Чибиса», Антон подхватил, - правда, неуклюже подхватил, у него не было слуха, - и никто не остановил их, не сказал, что на страстной неделе петь нельзя, потому что грех. Антон, увлекшись песней, вздумал дирижировать пеналом, но потерял равновесие и свалился со стула. Он хотел было скривить губы, но Зина принялась так весело хохотать, что и Антон засмеялся. Они смеялись, болтали, ловили друг друга, бегая вокруг стола. Они были дома!