Пионер, 1939 № 12 - [7]

- Вей-ме! - вздохнула Тайне. - Бедные дети. Что делать о ними? А Гига, хоть и чужой он мне, да как посмотрю на него, - сердце кровью обливается. Тяжело ему на заводе, похудел он здесь, скучает, наверно, по дому родному.

- Может быть, у него и дома-то уже нет, - сказал дядя Миха.

Но Гиго этого, к счастью, не слышал. Поняв, что разговор идет о нем, он не стал прислушиваться, а, наоборот, натянул на уши коврик, которым укрывался, и заморгал часто-часто своими длинными ресницами. Ему стало очень грустно и тоскливо.

Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как он приехал сюда, в Батуми, из родной деревушки, спрятавшейся между горами и лесами к югу от Озургетн. Дома он чувствовал себя взрослым и сильным. Ведь с того времени, как умер отец, а старшего брата забрали в солдаты, он был старшим в семье, и мать его, бедная вдова Деспине, всегда обо всем советовалась с ним, поверяла ему свои думы и гордилась им:. Но вскоре не о чем стало советоваться. Когда должны были забрать брата в солдаты, мать продала единственную корову и поехала в Озургети хлопотать за сына. Люди говорили, что если дать чиновнику денег, го все можно сделать. Но деньги забрали и сына забрали. Как побитая вернулась Деспине. А тут и урожай отобрали. Приехал управляющий помещика-князя, который за взятку сдал ей весной в аренду клочок земли, приехал и забрал две трети урожая. Да подати еще нужно было уплатить. Пришлось продать овец, которых так любил пасти Гиго да склонах крутых гор… Далеко, бывало, поведет он их, туда, где за пихтовыми лесами начинаются луга с такой ароматной травой. Там пасет овец и старый Осман. Он высокий, сухой, словно солнце высушило его, ню он, как кипарис, не гнется несмотря на свои старые годы. Ему очень много лет. Он был еще крепостным, он помнит восстания крестьян, и когда он поет про славного Арсена, Гиго всегда кажется, что он и самого Арсена перед собой видит.

Овец продали. А тут брат дяди Миха, сосед Герасим, решил ехать в Батуми - счастья искать. Много крестьян: собралось ехать туда, чтобы весной, когда наступит время пахать, вернуться обратно. Уговорили Деспине отпустить и Гиго. Люди рассказывали, что там охотно берут на работу и маленьких, а сама она, Деспине, нанялась в батрачки к помещику, чтобы отработать старый долг. С маленькими детьми осталась подслеповатая бабушка.

Нет, Гиго не жалел, что он едет в Батуми. Он никогда никуда не выезжал из своего села, он даже в Озургети никогда не был. Он только исходил и облазил все горы и леса, когда пас овец и когда в свободное время играл с мальчиками в абреков.

Кажется, что это было давно-давно. Он вспоминает, как далекий сон, своих товарищей Датико, Ник о и маленькую сестренку Нато. Она такая живая и пугливая, эта тоненькая черноглазая Нато, она - ха-ха! - всегда верила всем сказкам, которые рассказывала подслеповатая бабуся. Часто она вскрикивала: «Ой! О-чо-кочи¹ схватит», - хотя Гиго старший и умный (он ведь окончил сельскую школу и умел читать по-грузински и по-русски) уверял ее, что о-чо-кочи и разные русалки и пери бывают только в сказках. [¹ Лесовик, лесной дух.]

Но про самшитовый лес Нато никак нельзя было разуверить. Она была твердо убеждена, что там живут дэви², и через этот лес ходила, только крепко держась за руку Гиго. [² Сказочные великаны.]

Самшитовый лес! Это так далеко, как старый сон. В самшитовом лесу извилистые деревья необыкновенной формы, тонкие деревья, покрытые зеленым мхом, словно затянутые в бархат, и от этого зеленого бархата воздух зеленеет и кажется, что ты на дне морском, или, может быть, вправду в царстве дэви.

Гиго тихонько рассмеялся в коврик, а уголки глаз стали почему-то влажными.

Глупенькая Нато! Дэви - это совсем не страшно. Дед Осман посвятил Гиго во все лесные и горные тайны, и он даже скучает теперь по этим дэви, даже зеленовато-золотистую змейку, которая иногда хитро выглядывает из-за листика, он встретил бы теперь, как родную.

А вот страшней всех дэви приказчик на заводе Ротшильда.

Гиго тихо всхлипнул. Вчера его, Гиго, который в играх был всегда атаманом абреков и которого все мальчишки уважали и боялись, побил приказчик.

При этом воспоминании все далекие милые картины исчезают. Он снова маленький, худой, никому здесь на болоте ненужный, чужой мальчик, я завтра, чуть рассвет, он должен идти на ненавистный завод Ротшильда, где много таких мальчиков работает по двенадцать - пятнадцать часов в сутки и за каждое слово, которым они перекинутся с товарищем, за ничтожный промах на них будут сыпаться оплеухи и подзатыльники. Сколько там таких, как он, всегда голодных, оборванных мальчиков и из Гурии, и из Мингрелии, и из Имеретин, - и все они дрожат перед приказчиком, перед механикам. Когда проходит начальство, хочется провалиться, исчезнуть мгновенно, как ящерица исчезает где-нибудь под камнем или в листве, заслышав шаги. Да что там мальчики! И взрослым не лучше. Разве не наказали недавно дядю Миха и не вычли из его мизерного жалованья штрафа за то, что притупился его инструмент?

Надо было бы уснуть, да сон почему-то не идет.

«А кто этот неизвестный гость, товарищ из Тбилиси, которому так верит дядя Миха, - думает Гиго. - И почему после разговора с ним в словах дяди Миха чувствуется какая-то небывалая до сих пор бодрость и решимость?»