Piccola Сицилия - [82]

– Праведного гоя Бог любит больше, чем того неправедного, который ходит в синагогу.

* * *

На второй Шаббат после обрезания, когда все сели ужинать, Альберт с улыбкой выложил на стол удостоверение Виктора. Ясмина раскрыла документ. Подделка была превосходной. Темно-синий официальный штамп безукоризненно налезал на фото Морица.

– Он гений, не правда ли? – сказал Альберт.

Когда Ясмина увидела фото немца рядом с именем Виктора и датой его рождения, ее охватило неприятное чувство.

– А где фото Виктора?

– Месье Леви его сжег.

– Зачем?

– Из-за штампа. Оно не должно никогда всплыть.

Ясмина поджала губы. Мориц заметил это.

– Когда Виктор вернется, я сфотографирую его.

Ясмина протянула ему удостоверение. Виктор Сарфати, 21 ноября 1916 года, Тунис. ЕВРЕЙ. Теперь Мориц был евреем с итальянской фамилией и французским гражданством. Виктор Сарфати стал его страховкой.

– Носите его всегда при себе, – сказал Альберт. – И если солдаты спросят вас о родителях, то называйте нас.

– Спасибо. Я очень ценю это.

– Лехаим, Виктор! – воскликнула Мими с улыбкой и подняла бокал.

Они чокнулись. Глядя Морицу в глаза, Ясмина ощущала странную смесь из благодарности и гнева. Может, этот парень и спас Виктора, но почему теперь он сидит здесь, а не ее возлюбленный? Мориц, угадывая ее неприязнь, ощутил себя лишним. Мошенником поневоле.

Альберт встал и зажег на столе четыре свечи.

– Еще одну, – потребовала Ясмина. – Так Виктор тоже будет с нами.

Альберт кивнул и принес еще одну свечу. Мими зажгла ее, подержала над всеми свечами ладони, потом закрыла руками глаза и произнесла благословение. Когда Альберт разрезал хлеб, Мориц втайне спросил себя, жив ли еще Виктор.

* * *

После еды Мориц сунул удостоверение в карман брюк, чтобы наконец совершить долгожданную прогулку. Снаружи стрекотали цикады, было еще тепло, в воздухе пахло ранним летом.

– Я сейчас вернусь. Только на четверть часа.

– Погодите, – остановил его Альберт. – Я вас провожу.

Ясмина и Мими с тревогой смотрели на мужчин, когда те выходили из дома. В темноте они выглядели отцом и сыном.

* * *

На вечернем проспекте де Картаж, ведущем к Карфагену, бурлила жизнь. Пахло рыбой, маслом и дешевыми духами. На раскаленных грилях шипели початки кукурузы, сквозь толпу пробирались лоточники с печеньем, беззубые торговцы выставляли бумажные кульки с фисташками, арахисом и тыквенными семечками. Местные и солдаты фланировали между кафе Vert и казино, как будто никогда и не было никакой войны. Мориц приноровился к медленному шагу Альберта, нырнул в толпу, сплавился с ней. Его удивило, насколько это оказалось легко. Его светлая кожа явно никому не бросалась в глаза – как-никак половина людей здесь были европейцы. Со своими русыми волосами он не мог соответствовать средиземноморскому типу, но вполне сходил за итальянца-северянина или француза. Только говорить было нельзя, чтобы его не выдал акцент. Тут и там он замечал жандармов, проверявших документы. Свернув в переулок, они направились в сторону берега. На черной поверхности ночного моря покачивались лодки, туда-сюда прогуливались любовные парочки. Никто не обращал внимания на двух мужчин. Мориц вглядывался в темноту. Огни кораблей на рейде. Где-то там, за ними, совсем не так далеко, Сицилия, Европа. Уличный продавец-подросток заговорил с ними:

– Сигареты? Жевательная резинка? Американские!

– Нет, спасибо, – ответил Альберт, взял Морица под руку и повел его назад, к дому.

* * *

Эта короткая прогулка придала Морицу решимости. Отныне он каждый вечер выходил из дома. Шел всегда по одним и тем же улицам, для уверенности, и на прохожих, попадавшихся навстречу, оттачивал свое умение не бросаться в глаза. Он и раньше был мастером по этой части, прячась за камерой, но теперь задачу себе поставил посложнее – сделаться невидимкой, ничем не прикрываясь. Он понимал, что тут важна не только внешность. Не имеет значения, в шляпе ты, в пальто. Невидимость идет изнутри. Чтобы исчезнуть с радаров других людей, он должен прежде сам научиться не обращать на них внимания. Так, будто его взгляд – луч света, который он может выключить, заодно погасив и себя. Молчать глазами – вот что это такое, думал Мориц.

Как фотограф, он знал, что есть свет, который падает снаружи, и есть тот, что исходит изнутри, из глаз. Этот свет не измерить, но именно он определяет, взволнует зрителя портрет или не тронет. Глаза говорят всегда, они могут признаваться в любви, они могут вопить. Человек умеет контролировать свои голосовые связки, но не способен заставить замолчать свои глаза. В них, в отличие от объектива, вмещается весь хаос чувств: вожделение, любовь, страх, нежность, холодная и горячая ярость. Если бы человеку удалось все это погасить, его взгляд не вызывал бы у других людей ничего. Он стал бы ходячим мертвецом. Без желаний, без страхов.

* * *

Я выключаю свой свет. Я старик, тихо исчезающий. Я прозрачен.

Мориц фланировал по проспекту де Картаж и считал, сколько встречных посмотрели на него. Чем меньше, тем выше его успехи в невидимости. Но вскоре он оставил это занятие, поскольку для того, чтобы узнать это, ему приходилось – пусть и мельком – заглядывать человеку в глаза. А этого было вполне достаточно, чтобы его заметили. А должно быть так, будто его нет, совсем. Ни притворства, ни приветливой улыбки, ни слова в пекарне – отказаться от всего, что выделяет из толпы, что оседает в памяти людей. Чем меньше цепляться за их взгляды, тем лучше.