Piccola Сицилия - [80]

Ясмина скептически наблюдала за ними, так и не произнеся ни слова. Да ведь ее мнения никто и не спрашивал.

* * *

Мими накрыла на стол. Печеные пирожки с яйцом, каперсами, тунцом и петрушкой.

– А вы знаете, что человек – единственный вид на планете, который делится пищей? – спросил Альберт, снова повеселев. – Ведь вы видели, как кошки или собаки грызутся за кусок мяса? Даже обезьяны – а они наши ближайшие родственники, хотя некоторые и отрицают это – не делятся друг с другом. Интересно, не правда ли?

Мими зажгла свечи – по одной на каждого члена семьи – и прочитала на иврите застольную молитву. Мориц молчал и думал о том, чье место за столом он сейчас занимал. Жив ли еще Виктор? У него нет права здесь сидеть. Его присутствие оправдывало лишь то, что он сделал, а не то, кем он был. За кров, пищу, постель он должен расплатиться работой. И за милость не быть выданным. В Альберте, а теперь и в Мими он не сомневался. Но как к нему относится Ясмина и что он должен сделать, чтобы она его не выдала, Мориц понять не мог. Она избегала его взгляда, а он ее. Никто не спрашивал его о том, что он делал в вермахте. Как и о том, женат ли он и кем был до войны. Мориц спросил себя почему. И ответил: это не отсутствие интереса к его персоне, а необходимость – чтобы не навредить их хрупкому соглашению, ибо очевидно, что здесь могут разверзнуться бездны.

Защищала его не история, которую с таким же успехом можно было и выдумать. Он вовсе не был героем и не питал особой симпатии к евреям. Но он никогда ни о ком не судил только исходя из религиозных убеждений или внешности. Мориц вообще не судил людей – его отношение к миру определялось любопытством, распространявшимся на все. У него не было чувства превосходства, с которым жили в то время очень многие. Уверенность, что ты лучше других, – откуда было ей взяться у него, деревенского мальчишки. Однажды он сумел вставить в разговоре за столом, что никого не убивал, что был кинооператором. Но семья Сарфати никак не отреагировала на эти слова, да и разве мог он их доказать – любой на его месте скрыл бы правду. Иногда посреди разговора семья переходила с итальянского на смесь еврейского и арабского, и Мориц предполагал, что речь идет о чем-то сугубо семейном, не касающемся его. И делал вид, что ничего не заметил.

Альберт рассказывал о бедственном положении в городе. Если евреи дышали теперь свободно, то итальянцы попали под прицел новых господ. Шли аресты, людей допрашивали, на них доносили. Все разом вдруг превратились в убежденных антифашистов. Муссолини? Да он преступник, very bad man, of course, Mister[54]. Ясмина хотела вернуться в «Мажестик», но американцы, расположившиеся там, не брали никого с итальянскими фамилиями. Еврей ты, мусульманин или христианин, твой Бог им был безразличен, считалось только, откуда происходят твои родители.

– Потерпи, – сказал Латиф. – Времена меняются быстрее, чем мы.

Но Ясмина догадывалась, что назад дороги для нее уже нет. Новые горничные все в той же форме, арабки и француженки, выполняли работу так же хорошо. И никто не вспоминал про голос Виктора, стоявшее в баре пианино молчало, зато патефон целыми днями крутил пластинки со свингом. Ясмина спросила у Латифа, не слышал ли он хоть какого-нибудь намека про Виктора, – может, тот кому-то звонил, дал понять, что жив. Но Латиф ничего не слышал – Виктор исчез. То ли он снова попался немцам, то ли перешел за линию фронта и там его схватили. Или же лежит где-то раненый?

* * *

В больнице, рассказал Альберт, военные конфисковали медикаменты, так что для местных почти ничего не осталось, а поставки из Европы и всегда-то были скудными. Морфий и амфетамин из немецких армейских запасов продавались на черном рынке в качестве наркотиков. Рассказывал Альберт и об ужасах, творящихся в городе: спекулянты выкупали у пострадавших от бомбежек семей их разрушенные дома – за мелочь, больше похожую на подаяние. Проституция добралась и до Piccola Сицилии, где солдаты вечерами напивались в барах. Владельцы пансионов сдавали комнаты в почасовую аренду, задирая цены в долларах или фунтах. Соседи закрывали на это глаза, а кто не хотел закрывать, того убеждали деньги или шантаж. По утрам никто ничего не видел. Но все судачили. Особенно если девушка с подбитым глазом под покровом темноты стучалась в дом к доктору Сарфати, чтобы не идти в больницу.

* * *

На следующий же день Альберт поехал на своем «ситроене» в порт. Десятки поденщиков ждали грузовики, которые увезли бы их в город на стройки. Восстанавливать разбомбленные дома. Не найдя никого из своего квартала, Альберт выбрал двух молодых, запуганных парней из деревни. Мусульмане, которым Морица представили как родственника из Италии. Вопросов арабы не задавали, сразу взялись за дело. Для соседей, которые время от времени заглядывали к ним, чтобы помочь или принести что-то из еды, Мориц просто был одним из рабочих – дальний родственник, поэтому ему и разрешили ночевать в доме. И он наконец обрел имя – Мори́с. Французское, как у большинства тунисских итальянцев. Он стал евреем с корнями из Восточной Европы – объяснение его светлой кожи. Альберт говорил, что сам парень родом из Триеста, и этого хватало. В этом не было ничего необычного. Многие евреи бежали через Средиземное море в освобожденную от нацистов Северную Африку. Мориц в основном молчал, но удивлялся, как легко сработала ложь. Сознание людей сродни комоду с выдвижными ящиками, думал он, тебя определяют в один из них и больше о тебе не думают. Люди ленивы, и мысли их ленивы тоже. А поскольку новые власти не доверяли итальянцам, а жандармы так и вовсе свирепствовали по отношению к ним, соседи держались друг за дружку и никого не выдавали.