Пейзаж с ароматом ментола - [10]

Так кем же был хозяин квартиры? Жертвой здешней чер­товщины? Сценаристом этого таинственного действа или его режиссером? В нашем мартовском разговоре я откапывал доказательства в пользу и первой и второй версий. Причем один и тот же аргумент, в зависимости от ракурса, и там и тут выглядел убедительным. К примеру, реакция на шум холодильника. Ужас, который нет сил скрыть? А может, че­ловек с нервным лицом и ранней сединой по-актерски про­фессионально вжился в роль?

Я отыскал визитку с его телефоном. Жертва или охотник, в любом случае он вел себя бесчестно, и набирать его номер было ниже моего достоинства. Вдобавок к этому, позвонив, я признался бы в своем страхе, возможно, доставил бы ему радость. Кроме всего прочего, нельзя было исключить, что ни такого номера, ни человека с таким именем просто не существует.

Вернуть сундук на место по сравнению с лихим ночным маневром оказалось значительно сложнее. Прежде чем открыть дверь, я послушал пространство за ее ненадежным барьером. Шестое чувство подсказало, что сейчас угрозы нет. Я при­слушался к себе самому и взялся, уголок за уголком, вычи­щать паутину ночного страха.

За кофе в памяти снова возник хозяин квартиры с его худобой и странными, как тогда показалось, вопросами, которые теперь приобрели зловещий темный смысл. Шопен и проигрыватель, безусловно, были не последними звенья­ми этой таинственной цепи.

Шопен, музыкальный магазин, прелюд №15... В густой пелене блеснул огонек. Я вышел из кухни и внимательно посмотрел на проигрыватель. В душе боролись два одинако­во сильных желания: первое — поставить "прелюдию капе­лек" и второе — немедленно избавиться от аппарата с плас­тинкой в придачу.

Как вы догадались, я выбрал первое.

В ту минуту я пообещал себе, что не позволю страху одо­леть меня, и сделал первый шаг навстречу... Мне хотелось написать "навстречу Ей", но здесь это будет слишком рано и не скажет вам ни на йоту больше, чем предыдущая фраза.

Я просто шагнул к проигрывателю, поднял прозрачную пластиковую крышку и, поставив диск, опустил иголку.

С детства, когда это происходило еще чисто инстинктив­но, я слушал классическую музыку именно так: опустив веки и слегка прижав их большими пальцами сцепленных рук. Такая поза, наверное, удивляла моих соседей по концертно­му залу, но мне, не получившему музыкального образова­ния любителю, она всегда помогала проникнуться мелодией и наполнить ее ассоциациями и образами, возникавшими на экране внутреннего зрения.

Образы являлись самые разные. Парк с дворцовым ансамблем в духе полотен Борисова-Мусатова и Бакста... Льдины на осенней реке... опушка с красными бусинками земляники...

Токката и фуга ре минор Баха неизменно вызывали на этом экране старосветскую липовую аллею и закрытый эки­паж, из которого выходит молодая женщина в сиреневом платье. Вдалеке на аллее появляется мужская фигура. Они идут, потом бегут навстречу друг другу, женщина оказыва­ется у него на руках, он кружит ее под вековечными дере­вьями, но радость этих двоих окрашена невыразимым тра­гизмом.

Ноктюрные интонации прелюда №15 приносили мне, видимо, не самые оригинальные образы и звуки веселого плача весенних сосулек. Несмотря на нервное напряжение, так случилось и теперь. Капельки дозвенели, и иголка вос­создала первые аккорды прелюда № 16.

Вот тогда, по-прежнему сидя с закрытыми глазами, я и ощутил запах ментоловых сигарет. Я готов был поклясться, что никаких посторонних звуков, кроме музыки, все это время в комнате не возникало: не открывалась дверь с лес­тницы, не скрипела половица перед входом в комнату, не чиркали спичками и не щелкали зажигалкой...

Я, не шевелясь, поднял веки. Над письменным столом причудливо переплетались две голубые струйки.

Так я установил связь ментолового запаха и музыки Шопена.

Ради чистоты эксперимента я еще дважды включал про­игрыватель, ставя прелюдии, а затем — "Led Zeppelin". В первом случае пряди дыма повисли в том же месте, над сто­лом, воплотившись — я не закрывал глаза — как будто из ничего. На "Led Zeppelin" реакции не последовало.

Написанное чуть раньше слово "эксперимент" тут кажет­ся преждевременным. Период экспериментов был впереди. А тогда я решительно и навсегда простился с желанием срочно покинуть квартиру, махнув рукой на оплаченные и непро­житые полгода. Я думал уже не столько о необходимости противостояния страху, сколько о своем долге литератора, который столкнулся с неизвестным.

Когда в условленное время зазвонил телефон, я совершен­но спокойно поговорил с Наташей и вышел купить две тра­диционные бутылочки красного вина.

Была, я уже говорил, пятница, поэтому Наташа не посмат­ривала на часы и мы смогли заняться любовью второй, а потом и третий раз, запив наслаждение глотком коньяка, ибо вино уже кончилось.

Когда я вернулся с троллейбусной остановки, меня не встретили ни музыка, ни ментоловый запах, ни пепел в чер­товых глазницах, и я даже посмеялся над версией, согласно которой гости гипнотизировали меня возле двери и таким образом умудрялись прошмыгнуть в подъезд.

Кровать хранила Наташины запахи. Все подталкивало к мысли, что непосредственно моей жизни никто не угрожа­ет. Я подмигнул стоявшему на обычном месте Шиве и снял с полки том Акутагавы, тот самый, который листал тут в первый вечер. Сложенный вдвое листок ученической тетра­ди с детским рисунком женского лица в окне лежал, как и раньше, между страницами "Жизни идиота". Я развернул его и задумчиво перечитал надпись: "ЭТО НЕ МОЖЕТ БОЛЬ­ШЕ ПРОДОЛЖАТЬСЯ НЕ МОЖЕТ".