Пейзаж - [14]

— Ты посмотри на него, папа, он ещё улыбается! — встряла Сяосян.

Тут отец со всей силы ударил Седьмого по ноге, и тот рухнул на землю как подкошенный. Красные всполохи перед глазами превратились в клубящееся красное облако, в котором рассеялось и растворилось всё: люди, предметы, звуки… Рот мальчика сам собой искривился в улыбке.

Нога покраснела и распухла так, что Седьмой не мог сделать ни шагу. Так что три дня он пролежал под кроватью не шевелясь. Перед глазами всё так же клубилось красное облако, на душе было очень спокойно. Пару раз Второй подходил к кровати и звал его, мол, пойдём в больницу, но Седьмой отвечал:

— Я отдыхаю.

На четвёртый день отец возмутился:

— Где это видано, чтобы кто-то из моих сыновей по нескольку дней лежал дома!

Мать наклонилась и крикнула под кровать:

— Смотрю, ты снова барчуком себя возомнил! Не пойдёшь сегодня собирать мусор — не получишь ни крошки!

Когда родители ушли на работу, Седьмой вылез из-под кровати и поковылял на улицу. Долго ли, коротко ли, дошёл он до железной дороги, где в прошлый раз повстречал Гоугоу. Сел на рельсы и стал ждать, размышляя, что сказать Гоугоу. Ждал он долго, но она так и не появилась, пришлось идти собирать объедки по переулкам.

Обратно он шёл мимо коровника. Ему захотелось снова повидать одноглазого старика, снова зарыться в кучу сена и смотреть, как танцуют красные всполохи. Увидев Седьмого, старик явно удивился.

— А где девочка, которая была с тобой? — спросил он.

— Она не пришла. Я её ждал-ждал… — ответил Седьмой.

— Скажи, за последние два дня ты её видел?

— Я болел, не выходил на улицу.

— Позавчера днём одну девочку переехал поезд, уж не знаю, она ли это.

Седьмой помертвел. Да пусть все девочки на всём белом свете умрут, Гоугоу не может умереть! Он помчался к железной дороге так быстро, как только мог. На бегу он завывал: «Гоугоу, Гоугоу!» — протяжно и отчаянно, словно голодный волк.

Там уже не было следов крови. Только внизу, под железнодорожной насыпью, лежала ручка от бамбуковой корзинки с косичкой из белой марли. Эту косичку когда-то давно Гоугоу повесила на корзинку для красоты, Седьмой своими глазами видел, как она её плела.

Гоугоу исчезла навсегда. Седьмой тяжело заболел, почти неделю провалялся в беспамятстве. Выхаживать его встало семье в копеечку. Все деньги, на которые отец обещал купить Дасян и Сяосян по шейному платку, близнецам по паре сандалий, а матери — нейлоновые чулки, даже деньги на наручные часы, которые Старший откладывал несколько лет, — всё до последнего ушло на лечение Седьмого. Все ходили подавленные и избегали даже смотреть на младшего брата. Даже Старший хмурился и всё время молчал.

С тех пор Седьмой каждый день ходил собирать объедки к железной дороге, туда, где они раньше гуляли с Гоугоу. Дойдя до того места, где она погибла, он молча сидел там минут десять. Он пытался рассказать Гоугоу обо всём, что было у него на душе.

* * *

На нынешнего Седьмого, мужчину двадцати восьми лет, те восемь лет, когда он бегал по улице и собирал объедки и мусор, наложили огромный отпечаток. Тогда он мог в своё удовольствие вспоминать Гоугоу, тогда он был одинок и принадлежал только себе.

Когда он после окончания института вернулся домой, то уже на второй день ноги сами принесли его на берег чёрного, почти высохшего пруда. Всё изменилось до неузнаваемости. Там, где раньше были огороды, теперь понастроили зданий разной высоты. Он уже не мог понять, какая улочка куда ведёт. Только одно место Седьмой узнал бы с первого взгляда, несмотря на любые перемены. Он приходил туда просто посидеть в одиночестве. Гоугоу сейчас было бы уже тридцать, думал он. Она могла бы стать его женой. Ну и что, что она на два года старше, разве это важно? Это же Гоугоу, старше на десять лет, пусть даже на сто — какая разница! Но ей вечно, вечно будет четырнадцать.

Рельсы ползли вдаль, то переплетаясь друг с другом, то расползаясь в стороны, словно дождевые черви. Седьмой не знал, откуда они пришли и где окажутся потом. Ему часто казалось, что такой будет и его судьба.

6

Когда Седьмой осознал, что единственный, с кем он может поговорить из домашних, это Второй, — тот уже умер. При мысли о причине, по которой брат ушёл из жизни, в груди Седьмого холодом разливалось сожаление.

Отец же, наоборот, вспоминая о смерти Второго, приходил в неистовство. Каждую годовщину смерти отец костерил Второго на чём свет стоит: самый никчёмный парень во всём белом свете, болван, строивший из себя героя-любовника! Потом всегда принимался ругать проклятую учёбу, погубившую сына. Как-то раз Третий услышал, как отец ругает умершего, и тогда они крупно поссорились.

Третий и Второй были не разлей вода, что всех очень удивляло. Третий был грубым парнем, если никому не навалял — значит, день прошёл зря, в этом он был весь в отца. Второй же вырос тихим и воспитанным юношей, и на отца совсем не походил. Он был всего на год старше Третьего. Всю жизнь братья проспали на одной подушке, наверное вплоть до того дня, когда Второй ушёл из жизни. Второй был чересчур худощав и долговяз, в общем, его нельзя было назвать симпатичным. Его хлипкое сложение раздражало отца. «Он хоть в чём-то пошёл в меня? — нередко спрашивал он домашних. — Вот какой должен быть настоящий мужик», — заявлял он, толкая Третьего в грудь. Мать не раз ругалась с отцом из-за таких случаев.