Певец тропических островов - [54]

Хорошо, но что же делал вчера в саду ресторанчика представитель германского государства? Вахицкий не мог бы сказать (он и вообще не разбирался в таких вещах), имели ли немцы что-то общее с концепцией "Прометея". Сосед… государство! Не договаривая слова, о чем-то таком упомянул Вечоркевич… Но кроме этого… какая роль здесь отводилась ей?

Пронизанный красными искрами, темный дым в тревоге убегал за окном. Да, самым интересным и важным для него было, пожалуй, именно это… Какое к этому всему отношение имела она? Она, в нетерпении ходившая взад и вперед по дорожке и поджидавшая кого-то?! На замшелом стволе экзотического дерева, обвитого растениями-паразитами и стелющимися лианами, расцвела!.. Ха, орхидея эта была весьма нервического свойства… Но назвать ее кровавой… нет, это смешно.

IX

Леон Вахицкий занимал в "Бристоле" 527-й номер, на самом верху. Номер был двухместный, с окнами, выходящими на Вислу, и влетел бы Леону в копеечку, не нанеси он сразу визита тогдашнему директору отеля, обедневшему, но весьма знатному лицу, охотно идущему навстречу старым знакомым. Отец Леона, Мельхиор Вахицкий, да будет земля ему пухом, человек вездесущий и начиненный всевозможными идеями, приобщил когда-то этого аристократа к весьма доходному делу — к сбору средств на памятный холм. Словом, после того как Леон нанес директору визит вежливости, стоимость номера была снижена почти на 50 процентов.

Одна из комнат — с голубовато-сероватыми стенами — была чем-то вроде кабинета, там стояли диван и круглый стол, в другой — две кровати с позолоченными спинками, туалетный столик и зеркальный шкаф. В наши дни, хотя во время войны гостиница не пострадала, верх ее, должно быть, перестроили, потому что комнаты эти просто-напросто исчезли. Коридор, с красной дорожкой, упирается теперь прямо в стену.

Обслуживал этот маленький этаж вечно улыбающийся, белоголовый, словно голубь, и, как голубь, воркующий коридорный в черном альпаковом пиджачке. Неизвестно почему он, принося Леону завтрак, обычно называл его "барином". Он бесшумно передвигался в своих мягких туфлях, напоминавших туфельки танцовщицы.

— Барин, у вас, наверное, во рту пересохло? — сразу же душевно заворковал он. — Не иначе будет дождь, в ногу отдает, ночью дышать было нечем. А небо обманчивое. Сегодня утром ясное было, а потом тучка за тучкой. Ну и что тут скажешь? Теперь, на старости лет, я ничему не доверяю, даже собственной ноге… Жизнь такая, ни за что поручиться нельзя. Думал вчера, вернетесь ли вы к ночи из Ченстоховы или там переночевать вздумаете? У вас, барин, наверное, там родственники?

Добродушный белоголовый коридорный, кажется всю жизнь прослуживший в "Бристоле", бесшумно поставил пиво и портер на столик возле дивана. Леон стоял у окна, время от времени поглядывая на Вислу.

— Теперь уже нет, — отозвался он.

— Ах, понимаю, понимаю. Коварная штука жизнь, барин, ох и коварная. Ничему нельзя верить. Я даже самому себе не доверяю. Бутылочки открыть? Может, лучше оставить штопор, чтобы не выдыхалось? И еще пан директор велели передать вам маленькую просьбу… Они очень просили, чтобы вы их поняли и не имели к дирекции претензий.

— А в чем дело?

— Пан директор получили телеграмму от нашего маэстро, он на днях приедет из Закопане. Маэстро всегда останавливается в пятьсот двадцать седьмом номере. Так вот, если он приедет — наш пан директор просили извиниться перед вами. Спрашивали: может, вы не обидитесь и на ли несколько дней перейдете в другой номер? Не откажите, барин, голубчик! Есть у нас отличный угловой номер с окнами на Каровую и Краковское Предместье. Пан директор просят извинения. Если бы не маэстро…

— Какой маэстро? — удивился Вахицкий.

— Маэстро Шимановский.

— Уж не композитор ли?! — воскликнул Леон.

— Он, он, барин. Маэстро Шимановский, когда бывают в Варшаве, непременно останавливаются у нас, в этом номере.

— Ха, тогда совсем другое дело. Сочту за честь. Только предупредите меня за несколько часов, а потом перенесете мою сумку. Ничего особенного, обычное дело. Даже приятно.

— Спасибо, барин. Дирекция приносит извинения.

За окном виднелись крыши домов и слегка клонившиеся вниз верхушки деревьев, а внизу голубела Висла, оттененная темневшей вдали Прагой[15]. По реке, словно игрушка для послушных детей, плыл белый прогулочный пароход, скорее всего "Сказка"; "Спортивный", разумеется отсюда невидимый, находился где-то слева. Но какое небо!.. Убожество, даже не городская, а какая-то провинциальная серятина. Какая-то дыра вместо небес, даже чудно, что из зарослей, окружавших "Спортивный", она выглядела так заманчиво. Ха! А впрочем, кто знает, кто знает, как это почтенный старикан только что выразился? Сказал, что небо обманчиво. Ха! Леон обернулся, его вдруг заинтриговало, почему старик все не уходит. Ведь открыл уже две бутылки и, казалось бы, делать ему тут вроде бы нечего. Словно родной дядюшка, старик ласково приглядывался к своему любимцу "барину". И вдруг, бесшумно ступая в своих туфлях, засеменил к окну.

— Барин, ваша милость, — начал он, вынимая из кармана своего черного пиджачка какую-то фотографию. — Я хотел бы передать еще одну просьбу. Это уже не от директора, один постоялец спрашивал у меня, но так просто, частным образом. Прошу прощения, ваша милость, вот у меня фотография, вы часом не знаете этих людей?