Певчее сердце - [2]

Приезжая домой, Мария слышала от матери только ворчание, жалобы, упрёки. Та жаловалась на Галю, которая вся была в работе и своей семье, а к ней показывалась на глаза только по праздникам. Вот такой чёрной неблагодарностью отплатила любимица за её материнскую жертву.

— Всю себя ей отдала, и что теперь? — сокрушалась мама. — Только в Новый год и видимся.

— Мам, ну я же с тобой, — пыталась утешить её Мария.

— Пф! — хмыкала та. — Тебя ещё реже вижу. Ты ж у нас звезда теперь. Мировой величины. Куда нам до тебя, с нашим свиным рылом да в калашный ряд!

Напряжённая работа не оставляла времени на личную жизнь. Упиваясь зрительской любовью, Мария всё же ощущала в душе пустоту, которую не могло заполнить ничто... Маме от неё были нужны только деньги. И их всегда было мало, сколько ни дай. В то время как зал «Ла Скала» взрывался овацией, сердце молодой примы жило надеждой. Может, хоть в этот раз мама улыбнётся, обнимет, скажет: «Я горжусь тобой, доченька!»

Этих слов она от матери не слышала. Даже когда купила родительнице машину, загородный дом, шубу... В ответ она получала лишь недовольство и новые жалобы. Она старалась приезжать домой как можно чаще, но на душе после встреч с матерью становилось только тяжелее. Немало нервов Марии потрепал Николай — бойфренд матери, с которым та сошлась, устав от вдовства. Этот престарелый альфонс — оказывается, бывают и такие! — не имел постоянной работы и представлялся женщинам деятелем искусства, художником, непризнанным гением. Он и правда пописывал какие-то картины, которые Марии показались откровенной мазнёй. Этот лысеющий дамский содержанец, собрав остатки своего мужского обаяния, очаровал мать и сел ей на шею. Та стала просить у дочери больше денег — теперь ещё и на Коленькины нужды. А запросы у Коленьки были — ого-го. Он любил дорогую выпивку, тусовки, брендовую одежду, а вскоре потребовал и собственную машину.

— Мам, для тебя лично мне ничего не жалко, — сказала Мария. — Ты — мама и всегда ею останешься, какими бы ни были наши отношения, но содержать чужого безработного дядьку я не согласна. Этот твой Коля — просто проходимец, живущий за счёт женщин.

— Коля художник! Он артист! — причитала мать. — Он творческая личность! Он гений! Ему для творчества нужен крепкий тыл, чтобы он мог созидать, не отвлекаясь на добычу средств к существованию! Бедность убивает искусство. Художник не должен быть голодным, это совершенно идиотская поговорка!

— Мам, ты как будто вчера родилась, — устало поморщилась Мария. — Никакой он не гений. Это самый обыкновенный альфонс, да ещё и далеко не первой свежести.

Любовь Григорьевна в оскорблённых чувствах хлопнула дверью своей спальни, а Коля невозмутимо потягивал виски со льдом в комнате, оборудованной под художественную мастерскую. Выгнать его оказалось не так-то просто: мать успела его прописать на свою жилплощадь. Вопрос так и не решился, Марии нужно было отправляться в турне по США, которое она ни отменить, ни отложить не могла: в противном случае ей грозила огромная неустойка. Уехала она с неспокойным сердцем, и неспроста: через месяц мать позвонила в истерике. Коля её бросил, ушёл к другой, более состоятельной даме. Она винила Марию в своих несчастьях.

— Ты как собака на сене! У самой ни ребёнка, ни котёнка, так ещё и матери жить счастливо не даёшь! — рыдала она в трубку.

— Мама, лучше жить одной, чем с кем попало — вроде твоего Коленьки, — жёстко сказала Мария. — Спасибо, такого «счастья» мне не надо.

В Нью-Йорке она, несмотря на отвратительное настроение из-за неурядиц с матерью, блистала как никогда. Голос лился, звеня, как золотая арфа, как колдовская скрипка — какими только сравнениями и эпитетами её не награждали потом в прессе! Внешностью она отличалась тоже весьма яркой: брюнетка со жгучими южными глазами, персиковой свежестью щёк, гладкостью роскошных плеч. Этакая сочная испаночка, чуть-чуть склонная к полноте, но с женственно-изящной талией, подчёркнутой корсетом под пышным платьем старинного фасона. Этот корсет был удобен и не сдавливал рёбра, не мешая пению, но красиво и эффектно приподнимал её грудь. Родинка справа притягивала восхищённые взгляды к её декольте с прозрачно-розовой, шёлковой кожей, и издали казалось, будто она даже пахнет персиками... «Богиня», «Колдунья», «Пантера», «Королева оперы»... После концерта её грим-уборная, как всегда, была завалена цветами, среди которых она обнаружила свои любимые тёмно-красные розы. К букету прилагалась записка: «Прекрасной диве от преданной почитательницы». Ничего особенного, кроме того, что написана она была по-русски, Мария в ней не нашла.

Она переоделась из сценического костюма в элегантное тёмно-синее платье-футляр с воздушной шифоновой накидкой и спустилась, чтобы ехать в свой отель, но рядом с ней на парковке притормозил чёрный сверкающий лимузин. Стекло опустилось, и оттуда послышалась русская речь:

— Несравненная Мария! Не откажитесь, пожалуйста, посетить банкет, устроенный в вашу честь.

Мужской голос говорил вкрадчиво и вежливо, но у Марии пробежали мурашки по коже. Услугами телохранителей она не пользовалась и сейчас поневоле об этом пожалела.