Певчая кровь - [4]

Я зачем‑то рассказал Димке библейскую историю. Пьяный Ной нагим уснул в шалаше, а сын его Хам растрезвонил всем и посмеялся над этим. Но двое братьев Хама повели себя по — другому. Они подпятились к отцу, чтобы не видеть его наготы, и прикрыли.

Теперь эта легенда никому не нужна. Пусть пропоет ее лживый соловейчик.

Что‑то сын понял. Кажется, понял. Не мог ведь он быть таким заскорузлым цинковым циником.

Мы ведь так похожи. Есть одна фотокарточка. Я с собачкой. Желтенький, старый снимок. И есть другая фотография. Дима с собачкой. Два идентичных снимка. Ну, как две капли воды, даже чубчики одинаковые. Разительная схожесть!

И у нас с сыном есть один общий недостаток. Мы не умеем плавать. И еще. Мы одинаково самолюбивы.

Пока я все это рассказывал, скворец улетел, не щебетнув ни слова. Димка ушел к своим звонким, жестяным бакланам. Эти «птицы» строчили на экране то из короткоствольного «узи», то из нашего «калашника».

— Да — с-с!

Портрет Чехова со стены взглянул на меня с явным сожалением. Мудрый Чехов, ты ведь сам призывал смотреть на героев отстраненно. Вот и я отстраненно поглядел на заголовок в молодежной газете: «Сверхмощную бомбу вмонтировали в футбольный мяч».

Но не отстраненно ведь глядел на меня наш деревенский онемевший скворчага. К праотцу ужасов Э. По прилетал ворон. «Новермор!» — крикнул я в следующий четверг своему немного постаревшему скворцу.

Он покачал клювом. Не из таких.

— Кока?

— Да, да!

Он обрадованно закивал своим пинцетом. Отнюдь не бинарная, кибернетическая система ответов у скворцов. Он вдумывался во все мои слова.

Четверги, чистые четверги стали для меня воскресениями. Осели навсегда в своих райских кущах соловьи. И уже не измерял делянку возле котельной чернокрылый птах ворон. Далее шкодливые воробьи куда‑то смывались, когда видели в вишневых ветках моего скворца Коку.

Я рассказывал этому Коке все, все. Рассказывал о том, что одна женщина, она по сию пору интересна для меня, советовала завести мне пуделя, действенное средство от одиночества.

— Лучшее средство — цианистый калий или яд — кры- син, — спаясничал я, заглядывая в коричневые зрачки этой женщины. Я надеялся увидеть там сожаление.

Пуделя я завел. Не пуделя, а какую‑то благообразную дворнягу с длинным телом. Кобелек веселил, но одновременно раздражал своей непроходимой глупостью.

«Нет, лучше, чем ты, Кока, лучше, чем ты, птичка, лучше друзей не бывает», — размахивал я руками на лоджии. Хорошо хоть рядом никого не было.

Кока радостно смеялся. И я тоже — рассказывал ему что‑нибудь веселое, из детства, какую‑нибудь ерунду вроде того, как я из новых брезентовых тапочек сделал кораблики и пустил их по речному течению. Пошитые за десять куриных яичек у деревенского немого сапожника тапочки утонули. Что может быть веселого в детском плаче? Сейчас кажется, что было.

И скворушко поддакивал мне. Я все боялся, что скворец каркнет по — вороньи. А вдруг соловьем зальется? Нет уж, лучше пусть молчит. Пусть молчаливо слушает, как пиликает в глубине квартиры прицепленный к игровой приставке Димка.

Сверстники почему‑то кличут его Димон, чуть не Демон. Он, скворушко, видел, как намазалась морковным соком, впитывая в себя целебный каротин, жена, Люба. Я жалею ее. Горько видеть, что буквально все знакомые женщины постарели. Никакой им каротин не поможет, никакие рисовые дрожжи. Но и не это главная печаль. Обидно, что женщины поумнели. Они ведь в юности детьми были, а сейчас — у — у-у — аксакалки! А детки? А дети? Неужели они со временем улетят на рисовые чеки хватать лягушек стальными клювами?.. Вот такой‑то, Кока, дарвинизм наших дней.

Скворец никогда словом не обмолвился, откуда он. Кто прислал?

— Мучается ли там дедушка?

Кивок.

— А бабушка? Ей ведь тоже там не мед?

Есть ли там, откуда он прилетел, развитые рыночные отношения?

— Есть! — опустил клюв скворец. Значит, все прилавки забиты шоколадом, колотым сахаром, пепси, видиками, шведскими презервативами, силиконом, уплотняющим женскую грудь? Все это есть!

— А скворцы?

— Нет. На рынке живых скворцов не бывает! — покачал клювом Кока.

В один из четвергов я Коку не увидел. Но очень уж радовались воробьи под балконной застрехой. Я даже учуял запах шипучего «Абрау». Я взглянул вниз, в траву. И… о, ужас! О, ужас! Скворец, Кока, валялся там.

А оборванный кот Пропорция, кот — горький пьяница, перекатывал скворца с одного бока на другой, как полено. Царапал, но с осторожностью, с трезвой опаской, шевелил за спинку с белой тигриной бороздкой. Неужели, неужели, неужели под белой полоской у него шестеренки, винтики и собачки, какая‑нибудь червячная передача? Неужели еще один терминатор?

— Ну‑ка, пьянь, — рявкнул я на кота, — ну‑ка, скот подзаборный, вцепись в глотку немой птицы, и ты ясно удостоверишься, как горячо, ярко брызнет еще живая певчая кровь!