Певчая кровь - [3]

Дедушкин скворушка.

Мне было лет девять. А в это время в голову лезет такая неосуществимая белиберда. Я, начитавшись сказок, шепнул деду на ухо, чтобы бабушка не слышала. Тайна. Это наша тайна. «Хочу попугая! Хочу научить его разговаривать по — нашему!»

Дед крепко растер свое сибирское лицо и хитрехонь- ко взглянул на меня: «Эка ты замахнулся! Попугая! На кой он? Не наша эта птица. Вон иди на Кольку Власова взгляни — чем не попугай заморский? Натуральный попугай! Только без хохолка».

Я специально сходил к Власовым и так и сяк разглядывал шебутного хозяина. Нет, не похож он. Дед загнул.

В утешенье дед поймал мне говорящую, русскую птицу — скворца. Он поймал скворца рыболовной вершей. Как птаха влетела в воронку этого водяного снаряда, одному Богу известно, только дед вскоре научил скворушку жить в нарядной, крытой лаком клетке. Скворцу нравилось. Нравилось клевать твердую, воскового цвета пшеницу, запивать почти каждый глоток водичкой. Но лучшее скворчиное лакомство — куски колотого, иссиня — белого сахара.

— Сахар для ума пользительный! — считал дед. — Вот погляди, скоро заговорит, да как бы не на немецком языке сразу.

Скворец клевал белые крошки и весело поглядывал на нас, как бы посмеивался: «Ждите, мол, старый и малый, заговорю! Заговорю, когда очищу от сахара весь магазин».

— Кхе, Кока (дед называл меня Кокой, как будто я был яйцом или петухом), Кока, он нас дурачит. Он все понимает. Он умеет по — русски.

Деду‑то я верил. Но не так уж. Я ведь уже в третий

п класс ходил. Спросил у учительницы, у Александры Григорьевны: «А скворцы могут научиться разговаривать?»

— В исключительных случаях. Один из тысячи говорящий.

У нас кончился кусковой сахар. В магазине продавали только песок. Дед щедро насыпал сахарный бурт и уговаривал: «Клюй, милый!» Мне казалось, скворец морщился. Не клевал он. Для него сахар — песок — катастрофа, крушение.

Скворец лениво, безразлично поклевал только пшеничные зерна.

День прошел, два, три. Я собрался на двор отбивать лопатой замороженные коровьи лепешки. Кстати, чудесное это занятие, лучше гольфа!

Я накинул на себя старую, выдернутую из хламья на печке фуфайку. Сунул руку в карман. И, надо же, там оказался кусок сахара. Я живехонько — в сенцы и там молотком расколотил сахар на крошки. Всыпал скворцу. Скворец внимательно оглядел крошево, отпятился, как дровосек, от сахарной борозды и всадил клювом. Белая крошка исчезла. Скворец саданул по другому сахарному камушку. Потом повернул клюв ко мне и выкрикнул всем своим нутром:

— Ко‑ка!

Он еще что‑то затрещал. По — русски, да, да, по — русски. Я со всех ног кинулся разыскивать деда. На зады.

— Заговорил! За — го — во — ри — ил! — ору.

И дед всплеснул руками и затопал возле клетки, как будто танцевал. А скворец наяривал. Клевал и балабонил:

— Ко‑ка, ко‑ка, кока — кока!

— Лежебока! — просияла внезапно появившаяся бабушка.

Вот тот самый скворец теперь и прилетел. Именно тот. На нем на спинке белая тигриная полосочка.

— Кока? — крикнул я в виноградные листья.

Он кивнул клювом, узнал. Он молчал, словно боялся, что нашу тайну разрушит, подслушает ватага вертопра- хов — воробьев, загулявших под карнизом. Это те самые, что знают одно слово «чирик». Были бы это вороватые мужички, может, тогда скворец развязал бы язык. Что им, плебсам, был бы портвейн в холодильнике, заткнутый газетой.

Скворец кивнул еще два раза и улетел.

Он, как по графику, четко прилетал теперь по четвергам. В следующий четверг я с каким‑то просительным чувством оторвал от телевизора своего Димку. Он пожалел меня, вышел‑таки на лоджию. Я взглянул в лицо сына. По нему еще бегали световые бляшки. На нем, на лице, отражалась еще не остывшая компьютерная игра.

Димка тряхнул головой, бляшки исчезли.

— Что? — спросил он мужским, набирающим сухость голосом.

— Скворец? — опять просительно, заискивающе улыбнулся я. — Кока!

Димка поглядел на меня умными глазами. В них такой циничный скепсис. Хорошо хоть не заявил, что я умом тронулся.

— Ну и…

— Кока, скворец! — пролепетал я и торопливо, сбиваясь, стал рассказывать сыну о деревенском скворце, которого дед изловил вершей. Я рассказывал в пустое, безвоздушное пространство. Димка переминался с ноги на ногу, где‑то там, в глубинах его комнаты, попискивала электронная игрушка. Наверное, так бакланы свистят. Я никогда не слышал бакланьего голоса.

Чем больше отстранялся, равнодушничал Димка, тем энергичнее я, захлебываясь, рассказывал о скворце.

Я не заметил, как перешел на другое. Глупая, сопливая сентиментальность, зачем ты сейчас? Ты смешна, никчемна, стыдна.

Я рассказывал о том, что сыночек мой родился с крохотным разорванным капиллярчиком в глазу. А еще было несчастье — диатез. Мы обмывали Димку чередой, чебре- цом, спорышом. А еще до смерти памятное, как выносил я закутанного мальчика на зимнее солнышко. Оно грело чуть- чуть. А сверток с сыном был белее сугробов. И среди этой белизны Димочка так нежно для сердца жмурил свои голубые глазенки. Вечером я заглядывал в желтенькую из фанеры кроватку. Расплавленное теплое масло переливалось у меня в груди. Там сопел он, мое маленькое подобие.