Палатки одна за другой затихали. Футбольное поле стало сливаться в темноте с кустами, заскрипел невидимый отсюда шлагбаум, что перегораживал дорогу на выходе из леса. Наверно, караульный у шлагбаума тоже не знал, как дотянуть свою смену, и вот скрипел, чтобы не заснуть. Мите страшно захотелось спать. Он подумал вдруг, что сейчас уже спит даже его бабушка. Но представить бабушку спящей, когда он бродит здесь на холоду (тут Митя даже вздрогнул), воображение отказывалось. Неужели она может спать, когда его, такого маленького (Митя почувствовал себя не просто маленьким, он превратился вдруг в какого-то мальчика с пальчик), отдала служить на флот, где его заставляют стоять ночами на посту. Она спит, а он, голодный (Мите вдруг захотелось есть так, как еще ни разу в жизни не хотелось), а он, голодный и всеми забытый, стоит в темноте… «Голодный, — повторил про себя Митя, — маленький, ужасно хочет спать, в темноте, да еще… Да еще дождь вот-вот будет». Это Митя добавил, чтобы уже на свете никого не было несчастливее. Он посмотрел на небо. Но на небе высыпало полным-полно звезд, и оттого, что Митя принялся в них вглядываться, стало еще холодней. Дождя, однако, как он ни старался, не удавалось даже заподозрить. «Значит, холодина будет страшная», — не сдавая позиций, решил Митя.
— Дневальный! — глухо крикнул кто-то вышедший на крыльцо штаба. — Двадцать три тридцать. Склянки.
Стоять оставалось полчаса.
Завтра утром он доложит о полученном замечании лейтенанту Тулунбаеву и сразу же объяснит, как все произошло. И Тулунбаев, конечно, поймет, что Митя и не думал развлекаться футболом, просто промедлил какую-то минуту. И вообще, кому эти склянки нужны, когда идет такая игра? Никто же их не слушает. Так что замечание дежурного вовсе не такое уж важное. И еще Митя хотел бы сказать, раз уж выйдет разговор с Тулунбаевым, что вице-старшин завтра надо назначить таких, чтобы на них можно было положиться. И при этом Митя считает, что не надо обращать внимание на всякие мелочи — надо смотреть на главное. А если Папа Карло и лейтенант Тулунбаев уже решили кого-то назначить и случайно их выбор пал на него, Митю Нелидова… Тут Митя оглянулся. Но никого не было вокруг, только, пользуясь темнотой, озябший черный лес придвинулся совсем близко к палаткам. Лес закрыл только что светлевший домик санчасти, проглотил штаб, скрыл уходящую к станции дорогу.
От палатки четвертого взвода отделилось светлое пятно. Опасливо скрипя гравием, кто-то приближался к грибку.
— Нелидов! — громко шепнула тень. — Ты тут?
Это был Шурик.
— Ты что не спишь? — спросил Митя.
— Сам не мог к палатке подойти? — вместо ответа зашипел Шурик.
— А для чего?
— «Для чего», «для чего»… Бери.
И в руках у Мити оказалось что-то, завернутое в мятую газету.
— Спасибо, — сказал Митя. — А откуда?
— От верблюда.
Митя захрустел печеньем.
— Вот такая одному пришла! — Шурик раздвинул руки.
— Спасибо, — с набитым ртом еще раз сказал Митя.
— Лапоть, — уверенно произнес Шурик и заскрипел к палатке.
Снился Мите опять тот же городок, в котором они прожили войну. В их комнатке в бревенчатом доме с белыми наличниками толпился теперешний второй взвод. Кого-то сейчас должны были назначить вице-старшиной.
«Особых сомнений, конечно нет, — говорил Папа Карло бабушке. — Если не его, то кого же?»
Бабушка из-под очков оглядывает Митиных товарищей и вдруг указывает на кого-то в углу. Небывалая обида и горечь душат Митю. Он не видит, на кого указывает бабушка, да и не хочет видеть. Он смотрит на бабушку, а бабушка — это уже не бабушка, холодное, чужое лицо стоит перед Митей.
«А почему ты решил, что назначат тебя?» — слышит он вопрос.
«Почему, почему тебя?» — спрашивают все в комнате.
«Меньше играй в футбол», — говорит ему дежурный, который уже совсем бросил прикидываться бабушкой.
«Да я не играл в футбол! — шепчет Митя. — Я же только…»
«Все видели. Видели ведь? — спрашивает дежурный, и Мите кажется, что он от обиды сейчас умрет. — Зачем же ты врешь своим товарищам?!»
Все смыкаются вокруг Мити теснее и теснее.
И нет рядом ни бабушки, ни Папы Карло.
«Гнать его», — говорит кто-то. И страшно даже не то, что это относится к нему, страшно, что говорят через его голову, будто он и не слышит. Нет сил убежать, но он и не стал бы бегать, он выпрямляется среди них и хочет хоть одному заглянуть в глаза, но глаз нет. Все куда-то отступает, толпы, что стояла над ним, уже нет, и Митя, выныривая из сна, слышит, как приглушенно разговаривают, проходя между палаток, офицеры. Кто-то из них задевает ногой растяжку, и брезент гулко вздрагивает. Один скат палатки — желтый от солнца, на нем черным парусом лежит тень соседней, сквозь невидимые днем малюсенькие дырочки сквозят соломинки лучей. То, что только что мучило Митю, растворяется, уплывает, он пытается вспомнить, что же именно испугало его только что, но уже не ухватиться. Где-то у штаба пробно пукнул в горн трубач. Не приглушая голоса, говорит на линейке дежурный по лагерю.
— Старшин рот к штабу, — говорит он, и раздается хруст песка: вдоль палаток бежит рассыльный. Но вот уже звон склянок, и над палатками как сиреневое облачко повисает сигнал горна. В их взводе человек десять бодрячков, и эти десять сразу же выпрыгивают из постелей и начинают стаскивать одеяла с тех, кто вставать не хочет.
