Петровская набережная - [46]

— Ну, готовы? — одними губами прошептал Толя.

— А если там еще кто-то?

Они опять прислушались. Голосов из погреба не доносилось, только какое-то шуршание. Толя посмотрел им обоим в глаза и первым прыгнул в погреб.

— Встать! Руки вверх!

Где там было встать? Метнувшийся от них Карасев застыл где-то в темноте, а они только и поняли пока, что они его поймали и он тут один.

Глаза мало-помалу привыкали к полутьме. Карасев замер, словно прилип к стене.

— Ну, попался? Что здесь делаешь?

Карасев не отвечал.

— Отвечай, тебя же спрашивают!

И тут только они увидели, что стоят у открытого тайника. В стене погреба было вырыто углубление, там виднелись консервные банки. Старый ящик, которым Карасев маскировал свой тайник, был сейчас отодвинут.

— Это ты сюда натаскал?

Карасев опять ничего не ответил.

— Тушенка?

Карасев продолжал молчать.

— Да ты что это? — угрожающе спросил Толя. — Тебя спрашивают: ты натаскал?

Женька кивнул. Он почему-то совсем не был удивлен тем, что они здесь оказались. Будто даже ждал.

— Будешь говорить?

Никакого ответа.

— Ну, раз не хочешь говорить… Под конвоем тебя отведем. Ребята, руки ему свяжем?

«Чем это мы свяжем?» — подумал Митя.

— Да ладно, — сказал наконец Карасев. — Чего связывать-то… Никуда я не денусь.

— Дай честное слово.

Митя посмотрел на пленника. Вид у Карасева был голодный, а тут эта тушенка, шпроты, сгущенное молоко… «Да что же это? Для чего?» — подумал Митя. В черных, глубоко сидящих глазах Женьки залегла тоска. Куда он убежит-то?

— Дай честное слово, — повторил Толя.

— Ну, даю.

— Ладно, — сказал Толя. — Выходим.

А затем в кустах безразличным голосом, словно речь шла не о нем, Женька Карасев сообщил им, что продукты выменивает у матросов, приставленных к камбузу.

— А на что ты вымениваешь-то?

— На что придется.

— Как это?

Подставив их взглядам угловатый и впалый висок, Карасев отвернулся.

— Что ты им приносишь?

— Когда что…

— Что значит «когда что»? Что именно?

Глядя в сторону, ровным голосом Карасев стал называть те вещицы, которые с некоторых пор пропадали в роте. Перочинный ножик он назвал, кожаные перчатки, еще один перочинный ножик.

— Так ты что… воруешь?

Карасев наклонил голову. Они посмотрели друг на друга. Карасев погибал у них на глазах, и они не знали, как ему помочь.

— А ты в зале тогда был?

Он опять кивнул, сразу поняв.

— И приказ тот слушал, да?

— Слушал.

— Так ты что?! Ты, может, сумасшедший?

Карасев смотрел вниз.

— Может…

Они опять переглянулись. «Да нормальный он, как любой из нас, — думал Митя. — В чем тут сомневаться».

— Отойди-ка, — сказал Толя Карасеву. — Нам поговорить надо.

Когда Женька отошел, Толя произнес свою первую командирскую речь. Она была краткая, но все же это была речь.

— Если играют в футбол и кто-нибудь сломает ногу, то что делают? Прерывают игру. И оказывают помощь. Потому что есть игра, а есть… поважней. Так что, раз уж вы меня… выбрали, я решаю так: сначала разбираемся с этим. Согласны?

— Тебе ведь сказали, что ты командир, а теперь опять: «Согласны, на согласны…»

— Ладно. И второе. Раз уж нас послали как отдельный отряд, то у нас ведь и права особые?

— Ты это к чему?

— Ну, допустим, корабль в океане или отряд в тылу врага… И случилось ЧП. Там ведь на месте решают, не ждут. Расстреливают, допустим. Ларионов и Митя пораженно уставились на Толю. Что он хочет сказать?

— Мы его судить должны, — сказал Толя.

— Мы??

— Мы.

— А как это мы будем его судить?

— А так. По праву отдельного отряда.

— То говорил, что это игра…

— Когда игра, а когда и не игра. Нелидов, приведи арестованного.

Митя поразился даже не тому, что Кричевский так раскомандовался, а тому, что выполнить команду Толи оказалось вовсе не трудно. Голос у Толи, что ли, оказался командирский?

Женька Карасев стоял перед ними, и дурацкий его висок так и лез Мите в глаза.

— Сейчас судить тебя будем, — сказал Толя.

— Как это?

— А вот так.

Женька замолчал. Митя вдруг вспомнил, как во время стояния в актовом зале, когда начальник училища дал понять, что речь идет о воровстве, ужас сменялся в нем надеждой, а надежда снова ужасом. Он вспомнил, как поклялся себе, что если только на этот раз судьба простит его, то он сделает что-нибудь очень хорошее. Спасет кого-нибудь. И страстное желание спасти Женьку овладело Митей.

— Рассказывай! — приказал Толя. — И давай по порядку! Из-за чего. Каким образом. Кто помогал. Все рассказывай! Ну, для чего копил продукты? Убежать собрался?

— Убегать? Куда?

— Вот и рассказывай.

Но рассказывать Женька не мог. Вытягивать из него приходилось по слову.

— У тебя это с каких пор?

— Что?

— Ну вот это… продукты копишь? Что с ними делаешь? Ешь? Втихаря?

— Нет, не ем.

— Не ешь? Во дает! А что делаешь? Продаешь, может?

— Нет. Матери отдаю.

— Матери? Зачем?

— Да так…

— Нет, ты уж давай рассказывай!

Женька запинался, останавливался, совсем замолкал. Толя тянул из него слово за словом. И вытянул все, что хотел.

Перед войной у Женьки была сестра, на год его старше. Сестру эвакуировали из Ленинграда в одном из последних поездов, самого же Женьку мать почему-то побоялась отправить. Поезд с детьми разбомбили. А с полгода назад, когда Женька был уже в училище, мать посмотрела какой-то киножурнал с куском хроники военных лет. Там были кадры, снятые в детском доме. Женькиной матери показалось, что среди детей она узнала дочку. Мать бросилась узнавать, где снимали. Оказалось, оператор во время войны погиб, а где эти кадры снимал — неизвестно. И тогда Женькина мать решила, что сестра Женьки жива и ей надо посылать посылки. Во всем остальном мать совершенно нормальная, ходит на работу, все, что нужно, делает, разговаривает вроде бы как всегда…